неясном свете луны стали прорисовываться контуры катера.
— Тащится как черепаха, — бурчал Серый.
— А ведь продержимся, — словно размышляя вслух, выговорил Грималовский и этим сразу отсек недовольство стрелка.
Катер приближался.
— Ребята, держись! — где-то рядом услыхали летчики басовитый голос, усиленный рупором.
— Шлюпку на воду! — скомандовал командир катера, не рискнувший подойти вплотную к людям, находящимся у самой границы огня.
Скрип уключин, всплеск весел, задорное "правая, табань" слились для летчиков в сплошную, невыразимой сладости мелодию, равнозначную слову "жить".
На палубе судна Грималовский забылся в полудреме. Словно через вату, слышал он глухой говор.
— И как это они?
— В полной экипировке…
— И столько времени продержаться…
— Гляди, а на этом, на капитане, — парашют.
— Диву даешься, верно, родились в рубашках.
Штурман открыл глаза. Над ним толпились рослые крепкие парни в широкополых зюйдвестках.
— Рыбаки? — с трудом проговорил он.
— Рыбаки, рыбаки, — откликнулись те. — Сегодня у нас вон какой богатый улов.
Грималовский снова впал в беспамятство, так и не успев поблагодарить их.
Очнулся он уже в машине, присланной за ними. Тряско подрагивая на рессорах, она неслась по улицам Адлера к госпиталю. Прижимая за локоть перебитую руку, он всеми силами сопротивлялся невыносимой боли. Сосредоточил внимание на придорожном ландшафте, стараясь таким нехитрым способом обмануть подступающую дурноту. Но он не видел пролетающие мимо дома, наглухо запертые в эту позднюю пору, яблоневые сады, угадываемые по сладкому аромату. Мысленный взор рисовал иную картину. Перед ним вставал аэродром.
"Ты помнишь, как шли по летному полю, рассаживались по кабинам и всматривались в ночное небо, внимая гулу мотора. Летчик робко выруливал на взлетную полосу — выруливал неуверенно, будто на ощупь. Помнишь, предчувствие неясной опасности, охватившее тебя. Стремительно набирая скорость, "бостон" помчался вперед, оторвался от земли. Но вместо того, чтобы взмыть в небо, пошел вдоль моря без набора высоты. И тогда свирепая непонятная дрожь обрушилась на воздушный корабль.
— Падаем! — выкрикнул ты в ларингофон, и сокрушительный удар, словно мощной гильотиной, срезал кабину и отбросил вместе с тобой в черноту моря… Что же произошло?"
— Что произошло? Ничего страшного. Скоро поправитесь. Только не нервничать, — донесся до него незнакомый, успокаивающий голос.
"Неужели бредил?" — подумал Грималовский.
Он огляделся. Рядом сидел врач.
— Мы вам оказали первую помощь, — говорил он. — Теперь вас отправят в Тбилиси, в госпиталь профессора Чековани. Это чудо-хирург, настоящий маг. Он вас быстро поставит на ноги. — И доктор грустно вздохнул, словно не веря в собственные слова.
Тбилиси встретил его испепеляющим зноем, пахучим ароматом медовых сот и пугающей неизвестностью.
— Нашего полку прибыло! — приветствовал летчика лежащий на соседней койке моряк. — Как звать-величать?
— Дмитрий. А тебя?
— Сергей.
Моряк скоблил щетину самобрейкой, удовлетворенно кряхтя и искоса поглядывая в небольшое зеркальце.
— Дай-ка и мне полюбоваться.
Лицо, которое увидел Грималовский, скорее напоминало маску. Распухшее, в кровоподтеках, оно не сохранило ни одной знакомой черты. Лишь взлохмаченные волосы, насупленные клочковатые брови и эспаньолка, прикрывающая шрам на скуле, как бы подсказывали, что это он — Грималовский, штурман эскадрильи тридцатого отдельного разведывательного авиаполка Военно-воздушных сил Черноморского флота.
Из оцепенения его вывело появление профессора Чековани. Устало присев на край кровати, хирург начал разговор прямо:
— Неважны пока наши дела. Но бороться можно и даже необходимо.
Предстояла операция… Как понял летчик из объяснений профессора, у него поврежден нерв, связывающий руку с мозговыми центрами. Паралич крайне сложно предотвратить, но мизерный шанс все-таки есть.
"Вот так-то, брат Димка, — невесело размышлял штурман, — отвоевался. Крест на тебе поставил этот двухсот двадцатый вылет. Роковой вылет".
Двухсот двадцатый… А первый был ровно два года назад.
Война застала Грималовского в Ленинграде. Оттуда он срочно вернулся в свой полк, находившийся в Крыму. Здесь и состоялся его первый боевой вылет.
Стояло жаркое лето. Непривычно пустынными были крымские пляжи, вдоль знаменитых набережных не прогуливались нарядные отдыхающие.
Шли первые недели войны. Аэродром жил по законам военного времени. Каждый день в небо стартовали звенья бомбардировщиков и истребителей. Уже с первых дней войны авиация Черноморского флота систематически совершала налеты на военно-промышленные объекты союзницы гитлеровской Германии — Румынии. Среди них была и военно-морская база в Констанце.
Вечером летный состав собрался для проработки задания; штурманы уже в который раз набрасывали маршрут на картах, прикидывали ориентиры, делали необходимые пометки в блокнотах.
Старший лейтенант Грималовский, штурман звена, до мельчайших подробностей знал дорогу на румынскую военно-морскую базу. Десятки раз он прокладывал курс через Черное море на Констанцу, готовясь к первому вылету. И вот пришла пора боевых тревог, бессонных ночей, схваток с врагом. И нетерпение гнездилось под сердцем, выжидая заветной минуты. Летчиком не рождаются. Им становятся. Дорога к небу начинается на земле и прежде, чем привести к капониру, петляет по извилистым улочкам, ведущим из отрочества в юность.
Деревенский мальчишка, мог ли он мечтать о заоблачных просторах, когда лишний кусок хлеба — и тот был недосягаем?
С весны приходилось наниматься пастушком к зажиточному хозяину Григорию Чиголе. Работал за харчи и одежонку. Осенью направлялся в школу.
Так шли годы — трудные двадцатые годы. Сравнительно недавно окончилась Гражданская война. Но многое о ней еще напоминало.
Диме было легче, чем иным ребятишкам из Панчево. Азы политграмоты преподал ему отец, Илья Ануфриевич, старый партизан, с боями прошедший всю Украину. Вечерами, при тусклом свете керосиновой лампы, вспоминал он о былых походах, смелых вылазках, рукопашных, товарищах по оружию. И Дима учился у него любви и ненависти.
В деревне он вступил в комсомол, руководил работой избы-читальни. Затем его как одного из лучших учеников направили в Кировоградский техникум коммунистического воспитания.
Но закончить его не пришлось. Когда был на последнем курсе, его вызвал первый секретарь горкома комсомола Александр Бродский и предложил сменить профессию. Горком комсомола направлял в Ленинградское военно-морское училище имени Фрунзе отборный отряд ребят Кировограда. В их числе оказался и Дмитрий Грималовский…
Зеленый трепещущий сигнал ракеты расколол обыденность на две неравные части, большая из которых была отлаженным прошлым, а меньшая — неясным фронтовым грядущим.
И в это грядущее выплывали один за другим девять бомбардировщиков, их моторы заглушили дружный стрекот цикад и неумолчный рокот волн. Внизу расстилалось невидимое во мгле море.
Стрелка высотометра показывала четыре тысячи метров. Убаюкивающий покой окутывал штурмана. В память непроизвольно ворвалась родная деревушка Панчево под Кировоградом в весеннем наряде садов и белых уютных домишек. Навязчивое видение было сметено внезапным появлением по курсу бортовых огней вражеской эскадрильи. Двенадцать мессеров шли на сближение.
Командир звена старший лейтенант Лобозов обернулся к своему штурману:
— К бою, Дима!
Грималовский прильнул к
