немецкой армии и детей, способных еще "доиться" этой кровью. Пешком фашисты не уйдут. Все будут переловлены. Переловлены, как мыши этой, гукающей неподалеку совой. Впрочем… Это уже не сова.
Это условный звук. Отрывистый, словно случайный звук клаксона. Не иначе как Олег Иванович подает сигнал. Да, вот человек! Идет, можно сказать, на верную смерть — шофер! Правда, шофер автофургона-амбулатории, той машины, что нужно захватить, никого не поранив. Но кто знает, кто знает — на войне, как на войне. И приказ — выбивать шоферов.
Сначала Гриша различил желтоватые пятна на земле — отсветы притушенных фар. Они осторожно крались впереди колонны, словно ощупывали дорогу, принюхивались — нет ли поблизости партизанского духа. И лишь потом он увидел мотоциклистов, бледно-зеленых при обманном лунном сиянии, с гипсовыми масками вместо лиц.
Он пристроил ствол винтовки на толстой, облюбованной заранее ветви, подождал, пока мимо него проедут мотоциклисты. Их снимут метров через двести.
Черный зрачок дула уставился в непроницаемую темень ветрового стекла легковушки, в ту точку у левой дверцы, где должен был находиться водитель…
Водитель "опель-капитана" ефрейтор Герберт Никкель раздражал ауфзеерку Бинц. Дважды она делала ему замечание, чтобы он не причмокивал дуплистым зубом.
— Яволь! — послушно отвечал он и тут же, позабыв об обещании, продолжал свое гнусное занятие.
Нервная система у старшей надзирательницы была истощена. Любой пустяк мог вывести ее из себя. Что тут попишешь, и на ней, очень волевой и хладнокровной солдатке, сказался перенапряг последних дней, когда шла подготовка к эвакуации с попутным "окончательным решением вопроса" для заключенных еврейского происхождения.
"Чмок-чмок-чмок!" — снова раздалось над ухом.
— Да перестаньте же наконец!
Ефрейтор Никель повернул голову:
— Яволь! — И вдруг, лапая руками воздух, повалился ей на грудь.
— Вы с ума сошли! — крикнула женщина.
Но выкрик ее заглушили разрывы гранат, автоматные очереди. Старшая надзирательница оттолкнула от себя безжизненное тело шофера и выбросилась из кабины за секунду до того, как вторая пуля прошила кожаное кресло, в том месте, где прежде покоился ее затылок.
"Партизаны! — лихорадочно стучало ее сердце. — Партизаны! Куда бежать?"
Словно в насмешку, издали доносилось:
— Всем бежать на звук немецкой речи! Оружие бросить и бежать сюда! Сдающимся гарантируем жизнь!
— Какая им к черту жизнь? — надсадно хрипел Вася Гуржий, внимая Колькиным заверениям. Он выцеливал немцев, и ему было неважно, бросают они оружие или не бросают. Для него все они были "живыми мертвяками", ни одного из них, кто попадет на мушку, он не пропустит в плен. — Могила вам, а не жизнь!
В просвете меж деревьев мелькнула женская тень в черном плаще.
"Пилотка! Черный плащ! Ауфзеерка Бинц!"
Вася рванул следом. "Дрянь! Не уйдешь!"
Стометровку он пролетел стремглав, как в былые годы, когда играл в "казаков-разбойников", потом заметно сдал, не выдержав взятого темпа. Лоб покрылся испариной, ноги отяжелели. Обессиленный из-за нехватки крови и недоедания в концлагере, дышал прерывисто, чувствуя, как щеки превращаются в раскаленные угли.
— Хальт!
"Бесполезно. Эту сволочь остановить может только смерть!"
— Хальт!
И тут ауфзеерка Бинц остановилась, узнав голос мальчишки, и медленно стала поворачиваться к нему.
— Ты? — удивленно спросила она, вскидывая "парабеллум".
— Твоя смерть! — ответил ей по-немецки Вася.
Он уже совсем обезножил, перед глазами плавали розовые круги, а в ушах стоял грохот выстрелов.
"Мимо. Мимо. Мимо! Сука! Стрелять не научилась, а сколько людей убила!"
Он вышел на лужайку, пахнущую горькими цветами поздней осени. Жгуче посмотрел на женщину, которая могла бы тоже стать для кого-то мамой.
"Чего это она? Патроны кончились?"
— Сдаюсь! — хрипло сказала ауфзеерка Бинц, поднимая руки.
— Мне сдаваться не нужно, — также хрипло ответил Вася Гуржий.
Стрелял он, не целясь. Знал, в ауфзеерку Бинц не промахнется и с закрытыми глазами.
Он и не промахнулся…
5
Стойкий запах переработанных масел и выхлопных газов стоял в воздухе. Свежие следы гусениц и протекторов вели в ложбинку, поросшую густым орешником, и выводили к ручью, который и был ориентиром, указывающим путь к немецкому концлагерю, откуда доносилась скороговорка выстрелов.
В артдивизион, находящийся на марше, поступила радиограмма: "Партизаны ввязались в затяжной бой. Срочно требуется огневая поддержка!"
Срочно!
— Что будем делать? — комдив-один капитан Шабалов вызвал на совет разведчиков. — До места нам еще тащиться и тащиться. Когда еще выйдем на исходные рубежи, а огневая поддержка требуется сейчас.
— А отсюда мы сможем поддержать наших ребят?
— Без ювелирной регогносцировки — пустое дело!
— Есть идея! — сказал старшина Ханыков. — Но…
— Чего "но"? Не тяни, сказано ведь "срочно нужна огневая поддержка!" — недовольно проворчал капитан Шабалов, после возвращения из госпиталя часто пребывающий теперь в каком-то взвинченном состоянии.
Старшина пояснил:
— Места эти мне знакомы. Перед самой войной я был здесь комендантом спортивно-стрелкового полигона чемпионов Белоруссии среди школьников. Пацаны готовились к первенству Советского Союза. 1 сентября, в Международный юношеский день, наши снайперы должны были выступать в Москве. Но началась война, пришли немцы, и я вывел пацанов к партизанам, потом и на Большую землю.
— Короче!
— Выводил через болото — вон то! — указал вправо от ручья.
— Ну?
— Там до концлагеря весь путь — с воробьиный скок. Но…
— Опять "но"?
— Товарищ капитан, — засопел от обиды Ханыков. — Но там — только со слегой да с легким вооружением.
— А тебе — что? Танки подавай?
— Рация! — напомнил Ханыков. — С ней утянет на дно. Трясина.
Володя, будто что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу.
— Болотопы!
— Что-что?
— Болотопы! Это… Это такие плоские штуковины, фанерки или днища плетеных корзин. Цепляют их на ноги, и айда по болоту. Соорудим болотоп для рации и юзом протащим ее на ту сторону. Пять минут работы. А?
— Пятерка за сообразительность! — откликнулся старшина Ханыков.
— Действуйте! — приказал капитан.
6
Сторожевые вышки, прикрытые бронещитами, контролировали местность, не давали поднять голову.
К утру бой мало-помалу затихал. У партизан не хватало сил, чтобы штурмом ворваться в лагерь.
Одиночные выстрелы снайперской винтовки сменялись короткими автоматными очередями.
После каждого передергивания затвора Гриша Кобрин подолгу дышал в совочек ладоней, чтобы отогреть пальцы, и вновь старательно выискивал очередную цель.
Вася Гуржий чертыхался, понимая, что без пользы тратит боезапас.
Коля Вербовский, снаряжая отцовский именной наган патронами, негромко напевал:
Мы где-то там, у линии победы.
Но где она узнать не суждено.
— Не колдуй по нашу душу! — прервал его Гриша. — Это вон тому немаку не суждено узнать.
Прицелился и пальнул.
— Ну?
— Я же говорил: не суждено узнать. А мы еще повоюем и после победы. Дай только добраться до Берлина.
— У тебя ноги длинные, доберешься, — неопределенно заметил Вася. — А мне бы домой, к маме, в Славянск.
— Сначала на Большую землю! Славянск
