Расстроенная, Лиза вернулась в штаб Рокоссовского.
— А вам тут письмо пришло, Елизавета Григорьевна, — подскочил Зеленин с конвертом. — Командующий уже в курсе. Просит к себе. Оказалось, с Лубянки неожиданно пришел запрос откомандировать Лизу в Москву.
Узнав об этом, Лиза испугалась. Она была уверена, что там снова начнут копаться в ее таллиннском деле, и не исключено — «накопают», чего и в помине не было. Но приказ — есть приказ. Простившись с сослуживцами и с сестрой Натальей, с которой, едва встретившись, снова приходилось расставаться. Лиза уехала.
Москва встретила ее приветливо. Ночью прошел дождь, но теперь солнце ласково согревало город, играя бликами в лужах. Молодая листва на деревьях сверкала, умытая. Воздух был свежим, легким. Теперь Москва разительно отличалась от того мрачного, окутанного пеленой мелкого сырого снега, города, каким Лиза запомнила его в феврале сорок второго года. Словно не год прошел, а лет с десять, не меньше. Но удивительное для Лизы лишь начиналось. Едва она вышла из здания вокзала, к ней подскочил сержант, по форме и нашивкам она сразу определила — НКВД, с Лубянки.
— Лейтенант Голицына? — спросил он как-то настораживающе дружелюбно.
— Да, я и есть, — ответила Лиза в растерянности.
— Я — Антонов, не помните меня? — он широко, по-доброму улыбнулся. — Я вам с Катериной Алексеевной в Сталинграде кино показывал…
— Антонов?! — Лиза ахнула. Она, и вправду, не признала его, забылось как-то лицо.
— Ладно, богатым буду, когда-нибудь после победы, — он рассмеялся, нисколько не обидевшись. — Давайте чемоданчик, — взял у Лизы багаж. — Катерина Алексеевна приказала вас встретить. Она сейчас у товарища Сталина, но скоро приедет. Прошу в машину, — он указал на черный «ЗиЛ», дожидавшийся у тротуара. — Пока Симаков вас примет.
— Николай Петрович? — только и смогла вымолвить Лиза, хотя понимала, что выглядит глупо.
— Он самый, — Антонов проводил ее до автомобиля, отдал водителю багаж, распахнув дверцу, предложил занять заднее сидение. Сам же сел рядом с шофером. — В контору, — приказал он коротко, а потом, повернувшись к Лизе, спросил: — Как вам Москва, Елизавета Григорьевна? Изменилась, верно? — она только кивнула в ответ. Действительно, не так уж много времени прошло с тех пор, как она в последний раз была в столице. А кажется — очень давно. Казалось, что город живет совершенно мирной жизнью. Ни регулировщиков, ни надолбов, ни противотанковых «ежей» на улицах, которые запомнились Лизе зимой сорок второго. Даже светомаскировки — и той нет. Как-то странно было видеть спокойно идущих по тротуарам прохожих, среди которых людей в военной форме было немного, светофор, вспыхнувший красным светом перед машиной. Лиза чувствовала какое-то непонятное несоответствие между размеренностью жизни в большом городе и своим собственным душевным состоянием, состоянием человека, только что приехавшим с фронта. Однако вскоре война напомнила о себе. Как оказалось, она вовсе не исчезла, просто притаилась и заявляла о себе сурово. Лишь только въехали на площадь Дзержинского, сразу в глаза бросился угловой дом, разрушенный прямым попаданием бомбы. В самом начале войны его в целях маскировки раскрасили под лужайку, и теперь желтые и зеленые полосы, смытые дождями, смотрелись жалко на обломках стен.
— Ночью бомбили, — проговорил Антонов, заметив, как изменилось лицо Лизы. — Прорвался стервец. Наши зенитчики взяли его в клещи, но он все равно весь запас сбросил и сам ушел, подлюга. На Театральном проезде и на Большой Ржевской тоже в два дома ударил. Даже погибшие есть, расслабился народ, как-то забываться стал сорок первый, когда здесь, на площади Дзержинского, перед самым зданием НКВД траншеи рыли. Немец тогда к Волоколамску рвался. Находились и такие, кто уж дни считал, сколько нам еще осталось. А Катерина Алексеевна как ни в чем не бывало садовников вызвала и спрашивает, а почему, мол, дорогие товарищи, вы не готовите клумбы перед зданием к весне. У них руки дрожат от страха, а она заставила их тюльпаны сажать, как и положено в октябре-ноябре. Казалось, кому нужна такая затея? Однако ж подействовало, успокоились многие, поверили, что город сдан не будет. Даже Лаврентий Павлович спустился посмотреть, что тут делается. Потом еще сомневался, уезжать ли ему в Куйбышев. Но все равно уехал. А тюльпаны весной цвели бурно, и в сорок втором, и нынче, в сорок третьем. Вот и приехали, — машина затормозила. Антонов, выскочив первым, распахнул перед Лизой дверцу:
— Прошу, товарищ лейтенант.
В здание НКВД на Лубянке, бывшее страховое общество, Лиза попала в первый раз. Оно сразу как-то напугало ее. Затаив дыхание, она шла за Антоновым, который вел ее к подъезду. Внизу у дежурного их встретил Симаков. Он заметно осунулся, лицо посерело от бессонных ночей, под глазами — черные круги усталости. Но был уже не майор — подполковник. Лизу встретил приветливо.
— Здравствуйте, здравствуйте, Елизавета Григорьевна, не чаяли уж свидеться, я думаю, — взяв Лизу под локоть, он проводил ее к лифту. Антонов с чемоданом Лизы шел сзади.
— Очень рада нашей встрече, Николай Петрович, — ответила Лиза настороженно и вдруг подумала: «Может быть, им стало известно, что в Таллинне я общалась с Крестеном более дозволенного? И теперь у них будут все основания снова обвинить меня в измене? Тогда — расстрел, — мелькнуло обреченно, — ничего другого».
— Я вижу, вы волнуетесь, — Симаков заметил ее состояние. — Должен вам заметить, совершенно зря. Прошу, входите, — он распахнул перед Лизой дверь своего кабинета. — Присаживайтесь, — он указал на стул перед рабочим столом. — Антонов, — обратился он к сержанту, — ты организуй нам чайку, а то человек с поезда, и посмотри, может, какие баранки найдутся, пряники. У Катерины Алексеевны всегда что-нибудь имеется про запас.
— Слушаюсь, товарищ подполковник, будет сделано, — Антонов поставил Лизин чемодан перед дверью и, щелкнув каблуками, вышел.
— Вы зря волнуетесь, — повторил Симаков, усаживаясь за стол, — у нас с Катериной Алексеевной для вас важное и приятное известие припасено. Ничуть не менее значимое, чем ваша встреча с сестрой. Знаю, что нашли Наташу. Поздравляю вас, очень рад, что обе живы. Знаете, Елизавета Григорьевна, — Симаков наклонился к Лизе и понизил голос, — это очень хорошо, что вы под Сталинградом с товарищем Белозерцевой лично встретились. Вы меня простите, когда мы с вами прощались в Москве в феврале сорок второго, я не мог вам назвать ее имени, не был уполномочен. Благодарил только, что вспомнила вас да и меня послушала, не дала совершиться несправедливости. А уж когда вы с ней познакомились, она к вам еще больше расположилась. По приезде в Москву сразу меня вызвала: «Прав ты был, Николай Петрович, — говорит. — Не зря на тебя положилась». А я сразу ей — про орденок, которого вас лишили незаслуженно. Катерина Алексеевна как узнала, — сразу взяла быка за рога, точнее, все наши органы, от которых зависит решение. Она это умеет. И вот — пожалуйста, — он открыл ящик стола, достал оттуда бархатную коробочку, потом встал, одернув гимнастерку, подошел к Лизе.
Она тоже встала, почти не дыша от охватившего ее волнения.
— Мне выпала честь, Елизавета Григорьевна, как вашему непосредственному начальнику, руководителю операции, во-первых, принести извинения от руководства нашей службы за незаслуженные обвинения, которым вы подверглись со стороны наших недобросовестных сотрудников. Победа под Сталинградом доказала, что ваша работа в тылу врага, которая подготовила базу для последующего внедрения наших агентов, сорвавших и спутавших все планы противника, была чрезвычайно важна. Она просто не имела цены. Тем более если учесть, что все происходило в тяжелом для нас сорок первом году, когда мало кто верил в наш успех. Такая работа должна быть вознаграждена. Я говорил это в сорок втором, подтверждаю и сейчас. Я вижу, — он взглянул на Лизу, — у вас уже есть один орден. За обаянскую высоту, насколько я знаю, вот возьмите второй, — он протянул Лизе коробочку, — вы заслужили его раньше, а получаете позже. Но лучше поздно, чем никогда, как говорится. Указом Президиума Верховного Совета СССР, — Симаков произнес торжественно — за самоотверженную работу в тылу врага в период с сентября 1941 по декабрь 1941 года и проявленные при этом мужество и стойкость вы, товарищ Голицына, награждаетесь орденом Красной Звезды, и мне доверено вручить вам эту награду. Вы заслужили ее в памятное, тяжелое для нас время, — повторил Симаков взволнованно, — когда мужество, стойкость, которые вам присущи, стоили в сто, в тысячу крат дороже, чем теперь. Поздравляю.
— Служу Советскому Союзу! — ответила Лиза, голос ее дрожал, и получилось как-то скомканно. На глаза навернулись слезы.
Симаков взял ее руку и долго сжимал ее. В дверь постучали.
— Войдите, — разрешил Симаков, отходя к столу.
