Когда текст листовки был готов, переписал его и отдал матери:
— Хорошенько спрячь это, мама, и отнеси к Вороновым. Пусть напечатают листовку памяти Жудро и Макаренки. Именами Васи и Саши мы будем звать народ к борьбе.
— Хорошо, сынок, отнесу. Оставайся счастливым!
Вороновы сами не умели набирать, но в типографии были наборщики, готовые выполнить любое задание подпольщиков, — Борис Пупко и Михась Свиридов. Воронов-старший отдал текст листовки Борису Пупко.
У Бориса золотые руки и удалая головушка. Он хорошо набирал и по-немецки и по-белорусски и пользовался полным доверием своих хозяев-фашистов.
Взяв листовку у Воронова и прочитав ее, он тряхнул своим огромным черным чубом и восторженно проговорил:
— Сила! Вот это написано! Такую нужно немедля сделать!
Разговаривали они в дальнем углу наборного цеха, где никого, кроме них, не было.
— Ты, Борис, не увлекайся, — предупредил Воронов. — Думай, что делаешь, и оценивай свои действия. Пойми, что ожидает тебя, если попадешься.
— Почему вы пугаете меня, как ребенка? Я понимаю, что делаю. Вот посмотрите...
Он взял листовку и стал за наборную кассу. Рядом лежал текст для набора, который дали ему хозяева, — статья для фашистской газеты на белорусском языке. По цеху ходил начальник, раздавал работу, проверял выполнение. А Борис набирал текст листовки, будто делал самую обыкновенную, привычную работу.
Кончив набирать, он хорошо завязал набор шпагатом и немного отодвинул в сторону, к гранкам фашистской газеты. Улучив момент, когда мимо проходила его подружка, уборщица Броня Гофман, отдал ей набор листовки и сказал:
— Отнеси незаметно к Михасю Воронову в электроцех... Только осторожно...
Вечером листовка была уже на Рымарной улице, и Вороновы печатали ее на бумаге, которую также вынесли из типографий.
Так Жудро и Макаренко снова становились в строй борцов.
Накануне Первого мая гестаповцы проводили облавы по городу. Листовка напугала их, ждали большого выступления подпольщиков. Попали фашисты и на Заливную улицу. Старый Омельянюк как раз в это время был дома. Случилось так, что хозяева квартиры не успели спрятать радиоприемник, и он стоял под кроватью Степана Омельянюка. Гестаповцы сразу же нашли приемник и схватили старика.
Мать в отчаянии принесла эту весть Володе.
— Я пойду узнаю, что с ним, — говорила она.
— Нет, ни за что не пущу, мама. Думаешь, они оставят тебя живую? Только попадись им — загубят! Нельзя туда показываться, нельзя, это на верную смерть идти. А чем ты теперь поможешь ему? Только горя прибавишь... Не пущу!
«Как это я не уберег отца?! — мучил себя упреками Володя. — На завтра назначена отправка в лес большой группы подпольщиков. Отец готовился пойти. Из отряда пришла уже связная. И так нелепо провалиться...»
— Мама, я виноват в смерти отца, — с горечью говорил Володя. — Я должен был отправить его в отряд раньше. Почему я не сделал этого?!
Мать припала к его груди и плакала навзрыд, будучи не в силах сдержать свое отчаяние.
Горе семьи Омельянюков слилось с горем всех подпольщиков. В начале мая 1942 года фашисты объявили по городу, что будет проведена публичная казнь руководителей и участников большевистской подпольной организации. Для осуществления этого черного дела фашисты выбрали Центральный сквер и базарные площади. Туда силой загоняли минчан смотреть, как будет учинена расправа над теми, кто не покорился фашистскому «новому порядку».
На Центральный сквер привезли Исая Казинца, его друга Николая Демиденку и еще нескольких подпольщиков. Исая трудно было узнать. Один глаз у него был совсем выбит, заплыл кровью и гноем, лицо синее, большой черный чуб побелел. Но вожак подпольщиков еще крепко стоял на ногах и внимательно вглядывался в толпу, — видимо, искал знакомых. Ему очень хотелось, чтобы здесь был кто-нибудь из друзей, видел, как Славка принимает смерть. Даже смертью своей руководитель подполья хотел призвать минчан к мужеству, к борьбе.
Его подвезли к третьему фонарному столбу на центральной аллее сквера. Палач приготовился набросить ему веревку на шею, но Казинец изогнулся и изо всей силы ударил его головой. Кат кувырком полетел с машины. Тогда в кузов бросились гестаповцы, а Исай тем временем кричал:
— Смерть фашизму! Да здравствует Красная Армия!
Толпа загудела. Гестаповцы и полицаи взяли автоматы наизготовку.
Несколько дюжих палачей схватили Казинца и натянули ему петлю на шею. Тогда, отбиваясь от них ногами, он сам соскочил с кузова с такой силой, что один ботинок сорвался с ноги и покатился по мостовой. А на веревке затрепетало в воздухе еще могучее, жадное к жизни тело мужественного человека и борца...
На Суражском рынке в это время вешали другую группу подпольщиков. Когда к телеграфному столбу подвезли Николая Герасимовича, он начал кричать:
— Нас — миллионы, всех не перевешаете! Смерть фашизму!
Палач, стоявший рядом, что было силы ударил заключенного молотком по голове. Кровь фонтаном брызнула из раны. Герасимович пошатнулся, но ему не дали упасть — засунули голову в петлю и столкнули с кузова.
И здесь, увидя зверскую расправу над безоружным, обессиленным человеком, толпа заколыхалась. Но дула автоматов сдержали людей на месте.
Почти целую неделю висели на столбах двадцать восемь подпольщиков. Товарищи узнали среди них Василя Соколова, Георгия Семенова, Степана Зайца, Ефима Горицу, Аркадия Корсеку, Осипа Ковалевского, Георгия Глухова и других пламенных советских патриотов.
Двести пятьдесят один человек были в тот день расстреляны.
Враги праздновали победу.
Но преждевременно. Руины города еще жили.
Минула первая военная зима, голодная и холодная, полная пламенных надежд и горьких разочарований, лютой ненависти к врагу и нестерпимой боли от дорогих утрат. Хотя в руинах еще лежал почерневший снег, на припеке даже из красно-серых обломков разрушенных стен, из кирпичей пробивались острые стрелки ярко-зеленой травы. Как успела трава очутиться здесь, на недавнем человеческом жилье? Как приспособилась к каменной почве? Легкий ветерок колыхал ее, ласково гладил, а она будто млела от этой ласки и смеялась от радости, оттого, что видела солнце и вообще — жила. Жизнь брала свое. Под весенним солнцем, казалось, веселели и люди, хотя горе и ненависть опаляли их сердца.
Буря, которая пронеслась над минским подпольем в марте, только на короткое время остановила деятельность организации. Те из подпольщиков, которые избежали ареста (а таких было большинство), скрывались где кто мог. Одним удалось пробраться в партизанские отряды, другие нашли себе новые квартиры, о которых не знали предатели. Ждали, пока прекратятся аресты.
Во время массовых арестов Володя никуда не прятался. Ему просто повезло, что квартиру Насти Цитович не знали Рогов и Антохин и что сам Володя ни разу не попал им на глаза. А ведь его они хорошо знали и старательно искали. Это Антохин привел гитлеровцев и участвовал в обстреле дома Омельянюков.
При помощи Насти Володя достал документы агента жилищного отдела. С ними, не вызывая подозрений у полиции, можно было ходить по квартирам. С руководителем партизанского отряда, действовавшего в Дзержинском районе Минской области, он договорился, что пошлет в лес группу рабочих. В апреле к нему приехал связной Микола Сидоренко, чтобы забрать людей, которых Володя подготовил для отправки в партизанский отряд.
Собрались рабочие в условленном месте — на Суражском рынке, где их уже поджидала грузовая машина. На всю группу были заготовлены документы, как на рабочую команду. Володя сам пришел сюда, чтоб убедиться, что все в порядке. Стоял в стороне и наблюдал, как собираются люди. Солнце еще только-только заискрилось над крышами домов, когда в окраинных переулках Минска загудела машина, вывозя на глухие, мало кому известные полевые дороги восемнадцать патриотов, направляемых в партизанский отряд.
Люди обхватили друг друга за плечи. Володя долго смотрел им вслед. Его сердце жаждало быть вместе с ними, он тоже хотел поехать под сень Койдановских лесов. Там было много его друзей, тех, с кем он провел когда-то свои юношеские годы, о ком писал заметки и статьи в районной газете. Были там и те, кого он в свое время сурово, но не зло критиковал. Тогда некоторые из них обижались на него, но теперь все эти личные обиды забылись, и когда Володя иной раз встречался с бывшими героями своих критических статей, то не видел у них ни тени неприязни. Его уважали, ему доверяли, считали более опытным и более знающим, хотя лет ему было еще не так много.
Быть бы ему теперь среди них, делить с ними радость и горе, есть из одного партизанского котла, спать в одном еловом шалаше, чувствовать рядом плечо друга, в одном строю наступать на врага... По нынешним временам, думал он, это было бы счастьем. Тем более, что по городу лютыми воронами летают палачи из фашистской службы безопасности и хватают всякого, кто только покажется им подозрительным. Многие товарищи, которым угрожал арест, перебрались в партизанские отряды.
