— Неправда! — с шумом выдохнул Чернояров. — Думали и сейчас так думаете.
— Ну, уж если хотите правду, — глядя в глаза Черноярову, отчетливо и твердо сказал Лесовых, — то получите правду. Да, во многих потерях именно вы повинны. Нет, — махнул он рукой на хотевшего было заговорить Черноярова, — не из-за того случая, когда вы в Курск укатили. Из-за вашего самодурства, из-за неправильного воспитания людей, из-за вредных методов командования. Что вы насаждали в полку, чему людей учили? Ячество! Самодурство! Только вы — фигура, а остальные ничто, пешки в ваших руках. Вы же людей думать отучали, самостоятельность из них выкорчевывали. Без вашего приказа, по своей инициативе и пальцем не пошевели — вот ваш принцип командования! А вот результаты. Помните, под Касторной, когда мы почти в кольцо зажали противника. Третий батальон высоту и лощину занял, позади глубоченный овраг, а у нас вся артиллерия в снегу застряла. Немцы танки скапливают, а бить их нечем. Я говорю комбату: «Отводи роты за лощину», а он мне в ответ: «Не могу, Чернояров голову оторвет за самовольный отход». «Да не отход же это, твержу ему, а маневр обычный, чтобы занять более выгодную позицию». А он одно: «Не могу без Черноярова и все». Пока дождались вашего приказа, фашистские танки в контратаку ринулись, два взвода смяли, батальон все равно за лощину отбросили и самого комбата раздавили. Вот к чему привели ваши крики: «Голову оторву! Не сметь без меня!»
Тяжело дыша, Лесовых смолк и опустил голову. По его темному от гнева лицу катились частые градины пота. Туго стиснутые в кулаки руки мелко дрожали. Таким его еще никогда не видел Чернояров.
— А вы, — вновь подняв глаза на Черноярова, прошептал Лесовых, — еще обижаетесь… Вам поверили как коммунисту, как офицеру, как человеку. И если вы не вытравите из себя все гнилое и вредное, то имейте в виду: никто вас не пощадит.
Слова Лесовых падали на Черноярова, как сокрушающие удары, и он хоть внешне и держался все так же твердо и независимо, внутренне чувствовал опустошающий надлом, который с каждым словом Лесовых все увеличивался и нарастал.
— Понимаете вы это или нет? — резко спросил Лесовых.
— Понимаю, — едва слышно прошептал Чернояров. — Да, я все понимаю, — тверже продолжал он, и совсем неожиданно для Лесовых и для самого себя, судорожно всхлипнул, опустил голову на руки и бессильно прошептал:
— Трудно мне, очень трудно.
— Верю, — касаясь пальцами его руки, сказал Лесовых. — И не один я, все понимают и всячески помогают вам. Только не чуждайтесь людей, отбросьте обиды и всеми силами за дело.
— Спасибо! — стиснул Чернояров руку Лесовых. — Я поборю себя, все переломлю, я делом докажу.
— Верю! — ответил Лесовых и совсем весело, словно ничего не произошло, сказал:
— Да пойдемте же на воздух, Михаил Михайлович, тут сырость, плесенью пахнет, а там раздолье.
Молодое слепящее солнце и густой, напоенный испарениями воздух с такой силой ударили Черноярова, что на мгновение у него потемнело в глазах и перехватило дыхание.
— Вот она весна! — как сквозь сон услышал он восклицание Лесовых и про себя повторил: «Весна, весна!», вкладывая в эти слова всю ту легкость и жажду жизни, так властно охватившие его. Он, совсем не чувствуя тела и забыв о противнике, размашисто шагал по лощине и восхищенно, словно впервые все это видя, смотрел на мокрый с едва заметной прозеленью пригорок, на низкорослые, еще голые кустарники, на журчавший в низине искристый ручей.
«Весна, весна», — вполголоса проговорил он, когда Лесовых скрылся за бугром, и, чувствуя все ту же, неожиданно вспыхнувшую радость, пошел к пятой роте, где стоял один из двух его пулеметов. Как в далеком детстве, он отшвырнул ногой подвернувшийся камень, забыв о своем возрасте, по-мальчишески резво перескочил лужу и тут же увидел Бондаря и Козырева.
Маленький, поджарый, в начищенных сапожках и в безукоризненно чистом, без единого пятнышка, обмундировании Бондарь и приземистый, вислоусый Козырев о чем-то увлеченно говорили.
Увидев Черноярова, они мгновенно смолкли. На лице Бондаря Чернояров заметил то самое выражение растерянности и жалости, которое так резануло его еще в тот день, когда он, бывший командир полка, пришел представляться к своему бывшему подчиненному командиру батальона Бондарю.
— Товарищ капитан, пулеметная рота, — собрав все силы, точно по-уставному начал докладывать Чернояров.
— Да, да. Я знаю, я обошел всю роту, — нетерпеливо перебил его Бондарь и, густо покраснев, опустил глаза.
Его смущение вновь напомнило Черноярову, кем он был и кем стал, и, как черное облако, мгновенно погасило все светлое, что возникло у него от встречи с Лесовых.
— Что слышно насчет пополнения? — только чтобы не молчать, с трудом выдавил Чернояров.
— Командир полка обещал на днях прислать два пулемета и несколько пулеметчиков, — все так же не глядя на Черноярова, сказал Бондарь. — Но один пулемет придется шестой роте отдать.
— Шестой? — прежним властным и решительным басом воскликнул Чернояров, но тут же стих и безразлично добавил:
— Что ж, шестой очень нужен пулемет.
«Вот мучаются!» — подумал все время молчавший Козырев и, стараясь развеять взаимное смущение офицеров, оживленно заговорил:
— Скоро два наших орелика вернутся, Дробышев и Чалый. Пишут: костьми ляжем, а в роту пробьемся.
— И Дробышев, и Чалый. Замечательно! — радостно подхватил Бондарь. — Они же такое на высоте совершили!..
«Дробышев, Чалый? Кто такие? Что совершили?» — напряженно вспоминал Чернояров, но вспомнить ничего не мог.
— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — словно вынырнув из-под земли, лихо отчеканил совсем молоденький боец в стеганом ватнике и в рыжей, во многих местах опаленной шапке-ушанке.
— Васильков! — в один голос воскликнули Бондарь и Козырев.
— Так точно! — сияя пухлощеким с округлым подбородком лицом и светлыми, словно наполненными весной глазами, еще восторженнее и четче ответил Васильков.
— Как здоровье? — спросил Бондарь.
— Замечательно, товарищ капитан! — задорно тряхнул головой Васильков. — Отлежался, отоспался, лекарств малость попил и как новенький!
«Да кто же этот Васильков? — думал Чернояров. — Танк спалил, когда же это было?»
— Он под Белгородом, вот тут, к нашей роте пристал, из отходивших подразделений, — словно поняв мысли Черноярова, пояснил Козырев. — Я, говорит, воевать буду и никуда не уйду, пока фрицев не остановим. Вот и воевал, — ласково взглянул Козырев на Василькова.
— Целые сутки один у пулемета высоту удерживал, атак пятнадцать отбил, сотни, наверно, три фрицев угробил. А на другой день с танком один на один схлестнулся и сжег его.
— Замечательно! Молодец! — воскликнул Чернояров и с силой пожал руку Василькова. — В нашу роту его, обязательно в пулеметную роту.
— Вы командир нашей роты, товарищ старший лейтенант? — с любопытством взглянув на Черноярова, спросил Васильков.
И Бондарь и Козырев замерли, тревожно ожидая, что же будет после столь неудачного вопроса. Опешил на мгновение и Чернояров, чувствуя, как поток горячей крови хлынул в лицо, но быстро овладел собой и так же непринужденно, в тон Василькову ответил:
— Да. Я командир пулеметной роты. Чернояров моя фамилия, зовут Михаил и по отчеству Михайлович. Так что воевать вместе будем. Вы сами-то откуда родом?
— Москвич! — с гордостью ответил Васильков.
— Земляк ваш, — кивнул Чернояров Козыреву.
— Да, земляк, — с протяжным вздохом ответил Козырев, при упоминании Москвы вспомнив Анну, детей и свой домик в тихом переулке Лефортово.
«Анна, Анна, — как часто бывало с ним, мысленно обратился Козырев к жене, — как ты там? Третий год скоро пойдет как не виделись».
С того памятного дня, когда Анна Козырева села за дощатый стол в старой кладовке заводского гаража и начались занятия на курсах шоферов, Вера Полозова стала для нее самым дорогим человеком. Давно уже закончились курсы, и Анна стала самостоятельным и даже, как говорил Селиваныч, «заправским шофером», но Анна относилась к Вере все с тем же почтительным уважением, видя в ней не девушку вдвое моложе себя, а наставника и учителя, который открыл ей целый мир нового и увлекательного. Она прониклась к Вере такой любовью, что не по характеру задорно и звонко смеялась, когда Вера была весела, и мгновенно грустнела, хмурилась, когда Вера была чем-нибудь расстроена. Материнскую радость пережила Анна, узнав, что с фронта вернулся жених Веры и что та стала теперь не Полозовой, а Лужко. Она по-матерински ревниво, с беспокойством и надеждой наблюдала за Верой в первые дни ее замужества. Ей доставляло истинное удовольствие наблюдать, как веселая, счастливая прибегала Вера в гараж, спокойно и деловито вступала в работу, как к концу смены движения Веры становились все торопливее, порывистее, глаза мечтательнее и мягче, как, закончив все дела, она прихорашивалась, заглядывая в крохотное зеркальце, по нескольку раз поправляла прическу, платье и торопливо уходила домой, вся наполненная трепетным ожиданием встречи с мужем.
