У ворот дунаевского дома Саню встретил сторож, пожилой двоедан[10] с метлой в руках, в кухне на него набросилась дебелая стряпуха:
— Али забыл чего тут? Раным-рано приперся!
— Не шуми, тетка! К самому я. Вызывал.
— Да они ишо, наверно, почивают, — утихомирилась стряпуха и застучала ножом.
Послышалось сверху звучание колокольчика. Понесли в хоромы на серебряных подносах еду. Стряпуха сказала:
— Встали. Сейчас кофей пить будут, да завтракать.
— Много их там?
— Сам. Да супружница с дочкой прикатили вчерася из Тобольску.
Немного погодя, кухарка ушла наверх и, вернувшись, сказала:
— Заглянула я. Кушают. А ты заходи туда, коли звал.
Саня поднялся наверх. Изразцовые печи блестели в лучах зимнего утреннего солнца.
— Здорово, Юдин! — ответил басом купец. — С добром пожаловал?
— Муки́ бы немного взаймы?
— Муки́? Ну, что ж, хорошо. Только придется до масленицы без расчета работать. Согласен?
— Куда деваться? Согласен.
— Слышал я, братец, что ты книжки сильно читаешь, что в них дельного находишь?
— Жизнь.
— Жизнь? Нет, парень, ее не по книжкам надо строить, а по деньгам. Книжки читаешь, а штаны-то на тебе, погляди: заплата на заплате.
Он смеялся, содрогаясь всем телом, хрипло, надрывно. …Был в деревнях один крайний выход — пустить в пищу хранимые на вес золота семена. Во всех крестьянских избах в эти дни думали о семенах. Кое-где уныло заурчали самодельные жернова. Со слезами на глазах бросали деревенские бабы драгоценные зерна — надежду на будущий год — под тяжелые камни, собирали пригоршнями теплую, пахнущую сдобой муку.
Голод.
На кладбищах ежедневно появлялись свежие могилы.
На дорогах все чаще и чаще стали баловать «удальцы», убивая всякого, кто имел пищу или деньги.
Голод. Толпы изможденных людей тянулись на восток, выменивая на последние пожитки пропитание. Зверем смотрели друг на друга. Умирали на ходу. Не охнув, валились в снег. Застывали.
Бабка Акулина, жившая в соседях с Алексеем Григорьевичем в маленькой саманной избенке, забралась от голода и холода в печь и затихла. Через две недели, в самую распутицу, кто-то сорвал у бабки дверь с крючка. Нашли почерневшее, подернутое тленом ее тело.
Саня Юдин продолжал печекладничать. Что ни говори, мастеровому человеку легче прожить. Нанимался обычно так: плата деньгами невысокая, зато пока кладет печку, харч хороший, а у тех, кто побогаче, после «пуска дыма» — штоф.
С детства Саня Юдин отличался от сверстников недюжинной силой. За последние годы поднялся выше вверх и раздался в плечах. Крепкие, как клещи, руки, с пальцами цепкими и железными, белозубая добрая улыбка, черные, припушенные длинными ресницами глаза.
Любовался сыном отец, вздыхала исхудавшая мать.
Да и лето 1912 года было веселым. Дожди, как по заказу, прошли сразу же после сева, а потом поливали часто, и все по ночам. А днем жарило солнце. Преображались поля. Радовались крестьяне: «Шанежки будем есть, да не простые, а крупчатные».
Отличный хлеб вырос. Даже перерод был[11]. Но не успели еще и урожая снять, как сразу две беды принесло в деревню. Посыпались срочные распоряжения о взыскании с крестьян недоимок и долгов.
«То там, то здесь, — писали о Курганском уезде в журнале «Сибирские вопросы», — не имеющие возможности рассчитаться и еще не ликвидировавшие урожай своих полей крестьяне сельскими старостами группами отправляются на высидку»[12].
Пришла к тому же ранняя рекрутчина: призывали и крестьянина деревни Васильки Александра Алексеевича Юдина в Черноморский Его Императорского величества флот: рост около трех аршин, вес пять пудов и здоровье доброе. «Хороший матрос получится!» — так и сказали на призывной комиссии.
Первые партии рекрутов отправляли шумно, тревожно. Разные слухи шли в народе и о войне, и о том, как забастовали в Шадринском уезде плотники, строившие железнодорожную станцию, и как во всей России поднялся народ против своих тиранов массовыми стачками.
Санина мать, Авдотья Васильевна, узнав о призыве сына, осунулась, посинела. Слезы беззвучно лились у нее по щекам, делая морщины, опоясавшие рот, глубокими и черными. Отец понежнел, стал деловитым, робким. Перед отъездом в волость, куда с утра собирали новобранцев, Юдины позавтракали всей семьей. Семья-то оставалась невелика, не было дома уже Михаила. Склали, что осталось на столе, в солдатскую Санину котомку, присели по русскому обычаю.
И все.
1
Одесский военный порт. Бетонированные причалы. Тихое дыхание волны, укрощаемое каменной дамбой. И белый, как свеча, маяк.
Основная часть судов Черноморской транспортной флотилии[13], куда в отряд средств высадки войск был направлен для прохождения службы Александр Юдин, была пришвартована на длительную стоянку для ремонта и переоборудования. Новобранцев-матросов первые три месяца на суда не пускали: они жили на берегу в дезинфицированных казармах, пропахших карболовкой. Боцманы учили «салаг» первым заповедям морской службы. Саня, умевший читать и писать, пользовался большим уважением боцмана Никиты Пономарчука, грузного, с отвисшими щеками и толстущей шеей украинца. Пономарчук — боцман особой статьи, начитанный, степенный. Водку пьет «в аккурате», с матросами не грубит, по увеселительным заведениям на Дерибасовской не шатается.
Саня брал у него книги, разговаривал с ним часто, вникая в существо каждой новой мысли. Особенно часто задавал вопросы из физики, химии и астрономии. Пономарчук от души смеялся над «салагой» и его вопросами, стукал его широченной ладонью по спине, приговаривал: «От же ж ты, хлопчику, який же ты дотошний!»
Всю жизнь встречавший холодные взгляды людей, Саня всей душой тянулся к боцману. Время шло. В половине февраля засверкало голубизной Черное море. Зеленые крыги, наросшие за зиму на прибрежные камни, оттаяли и упали в воду. Несло из степей ароматами прелой земли и пробуждающихся черешен, а с моря — соленым ветром, рыбацкими снастями и южными прериями. Все эти запахи перемешивались в Одессе в один неповторимый запах большого степного города, стоящего на берегу моря и являющегося крупнейшим портом.
Каждую весну в лиманах, за рыбацкими поселками, горят камыши. Кто-то невидимый поджигает их, и зарево бродит по побережью на десятки верст. Оно охватывает своим светом огромную площадь воды, и от этого заливы кажутся бездонной, черной пучиной.
Заметил в эти дни Саня, что за ним постоянно следит рыжий, синеглазый матрос.
— Тебе што надо? — спросил его.
— Та ничего.
— Видно барина по голенищам! Говори, што надо! — требовал не любивший ходить по кривой стежке Юдин:
— Ты извиняй… Я все не посмею спросить тебя: книжку бы мне какую дал… Разные ведь читаешь?
— А-а-а! — притворно смягчился Саня и достал рыжему библию.
— Спасибо! — ответил рыжий и отправился в свой кубрик.
Вечером Саню вызвал к себе старпом и мрачно сказал:
— Где книжки берешь?
— Покупаю.
— А какие?
— Все больше божественные.
— Смотри у меня. Если узнаю, что крамола — сгною в гальюне!
С этого дня встречи с боцманом прекратились. Лишь изредка он кивал Сане и, улыбаясь, спрашивал:
— Ну, как дела? Нормально? Ну, что ж, не тужи, братец!
2
Переход на корабль был мрачным. Клубились черным дымом трубы, остервенело гудел гудок, встречный ветер бросал в лицо соленую изморозь. Беспрестанные злые команды, топот ног по трапам, сутолока — все это взбудоражило и испугало молодого матроса: ему, привыкшему к деревне, казалось, что здесь все требует какой-то особой настороженности и бдительности. Но это было лишь первое впечатление, потом беды корабельной жизни захлестнули его с такой силой, что он сделал вывод: «Хрен редьки не слаще!»
Однажды Пономарчук спустился в машинное отделение, где работал Юдин, и, уловив момент, передал ему записку:
«Завтра вас отпустят на берег. Найдите перед уходом меня. Есть поручение».
И вот первое задание.
В одном из кабачков на Большом Фонтане Юдина встретил веселый целовальник и дал еще один адрес.
Рыбацкий поселок. Лачуги, разбросанные вкривь-вкось, над обрывом и под обрывом. На острой, усыпанной крупной галькой косе, словно чудовищные туши кита, — баркасы. Каждое утро рыбаки уходят в море и возвращаются к вечеру. И каждое утро на базар, к привозу, спешат рыбачки с уловом. Днем в лачугах остаются только старухи, беременные женщины да голопузые, крепкие, как камни-голыши, ребятишки.
В выложенном из пиленого ракушечника домике с примазанными глиной сенцами Юдина встретила женщина лет под сорок, с красивым загорелым лицом. Она попросила матроса присесть. А когда Юдин спросил: «Не найдется ли самогонки?», засмеялась и сказала:
