На третий день жители Каунаса узнали о новом порядке жизни. С вечера до утра выходить на улицу нельзя — комендантский час. В этот же день в нашей квартире заработал телефон, и жена немедленно этим воспользовалась. Мы узнали, что без особого документа от оккупантов покинуть город очень трудно. В этот день я впервые вышел из дому и отправился в свою школу. Там ни души. Решил пройтись по городу. Неподалеку от школы встретил одного нашего педагога. Еле узнал его. Всегда одевавшийся щеголевато, сейчас он больше походил на бедного крестьянина.
Когда я его окликнул, он вздрогнул, и мне показалось, что он даже хотел убежать. Мы разговорились, но говорить-то, собственно, было не о чем. «Как здоровье?» — «Как здоровье супруги?» И вдруг я вспомнил, что этого учителя у нас все считали коммунистом. А он точно прочитал мои мысли и говорит:
— Надеюсь, коллега, что вы окажетесь порядочным человеком. Понимаете, что я имею в виду?
Я говорю, что понимаю и что он может на меня положиться, так как мой предмет математика, а не политика. Он пожал мне руку, помолчал и сказал:
— Черные времена у нас наступили.
Вдруг меня осенила мысль: «Вот кто может помочь Вольдемару». И я, плюнув на всякую осторожность, рассказал своему коллеге обо всем, что произошло в нашем доме. Он посмотрел на меня как-то удивленно и сказал:
— Вы поступили правильно, а главное — хорошо. Он обещал подумать, как помочь Вольдемару.
А на другой день он пришел к нам вместе с каким-то молодым человеком. Они поговорили с Вольдемаром и вскоре все ушли. Вот, собственно, и все…
Возвращаемся к листам из тетради, видимо, той, которую подарил Владимиру литовский учитель.
«Решено — буду вести дневник. Дядька Борис — так мы все неофициально зовем командира нашей группы — ворчит. Говорит, что мы не имеем права обрастать документами. А я все-таки буду вести дневник. Зачем? Хотя бы затем, чтобы когда-нибудь, потом, самому не сомневаться в том, что мне довелось пережить. Буду записывать, когда захочется, вот как сейчас…
Если бы кто-нибудь сказал мне месяц назад, что я стану подпольщиком, я расценил бы это как шутку. А я действительно подпольщик. Вхожу в боевую группу дядьки Бориса. Меня привели сюда два местных учителя. Нас семь человек: четверо русских, застрявших здесь так же, как и я, и три литовца, которые остались в городе по приказу партии. Все коммунисты. Один я комсомолец. Любой из шести моих боевых товарищей по возрасту мог быть мне отцом.
Вчера я выполнил первое боевое задание. Я еще полон впечатлений, мне хочется вспоминать. Вспоминать и рассказывать.
С приходом гитлеровцев здесь повылезло из щелей множество всякой сволочи. Смертельные враги советского строя, всякие таутинники и ляудинники, решили, что настало их время. Прежде всего они решили расправиться со всеми сторонниками советской власти. В их лице гестапо получило хорошо осведомленных доносчиков. Ведь многие из них в первый советский год прикинулись лояльными и жили среди нас. Теперь они усердно помогали гестапо уничтожать лучших сынов и дочерей литовского народа.
Особенно усердствовал один из них, которому гестаповцы дали прозвище «Непримиримый». Ходили слухи, что оккупанты собираются сделать его полицейским гаулейтером Литвы. Он был особо опасен потому, что в советское время под другой фамилией работал в одном из городских учреждений и был хорошо осведомлен об активистах нового строя. Наша боевая группа получила приказ подпольного центра уничтожить Непримиримого.
Почти месяц шло изучение обстановки. Непримиримый жил в особняке недалеко от центра города. Пешком он не ходил, оккупанты предоставили ему машину. В поездках по городу его всегда сопровождали охранники гестапо. Особняк его выглядел, как учреждение — в окнах допоздна проглядывался свет, то и дело к подъезду подкатывали машины.
Выяснить даже только это стоило немалого труда, потому что гитлеровцы очень тщательно охраняли Непримиримого. Однако дядька Борис не унывал и говорил, что задание будет выполнено.
С помощью подпольного центра было установлено, что Непримиримый в подарок от оккупантов должен получить имение в Жемайтии. Дело это у него на мази, но должен приехать из Пруссии какой-то немец, который, как наследник давнего владельца тех земель, тоже претендует на это имение. Гитлеровцы обещали Непримиримому уладить это дело полюбовно, отведя наследнику более богатые владения. Но немец что-то не ехал, Непримиримый нервничал. Вот эту ситуацию и решено было использовать…
В течение недели разрабатывался детальнейший план, который предусматривал несколько вариантов хода операции, в зависимости от обстановки. Каждый вариант мы подолгу репетировали, как в театре. Роль исполнителя выпала мне, как хорошо говорящему по-немецки и внешне похожему на немца. Я должен стать управляющим хозяйством наследного претендента на имение, обещанное Непримиримому. От подпольного центра были получены соответствующие документы.
Я изучил все, что было связано с той местностью, где находилось имение, снившееся Непримиримому. Запомнил генеалогию семьи немца, которая некогда владела тем имением. Имена дедушек, бабушек, теток и дядек я выучил на память, как стихи.
Схема моих действий такова: я появляюсь в городе вечером и будто бы прямо с дороги направляюсь в особняк Непримиримого. Я тороплюсь, потому что имею задание хозяина в кратчайший срок выяснить ситуацию с получением им родового имения. Предполагалось, что Непримиримый предложит мне новое, другое имение. Решение этого вопроса откладывается на завтра, так как я всего-навсего управляющий и мне нужно снестись с хозяином. Я возвращаюсь в отель, но предварительно незаметно оставляю в особняке портфель с миной замедленного действия. Где и как я суну свой портфель, заранее не знаю. Мина должна сработать вскоре после моего ухода. Поэтому я должен бдительно следить за временем, ибо срок взрыва я сам изменить уже не смогу.
При обсуждении плана моих действий выдвигались самые различные и самые неожиданные положения и соответственно придумывались контрмеры. И это тоже репетировалось в лицах. Наконец, для меня были добыты вполне достоверный костюм и летнее пальто.
Накануне операции дядька Борис вызвал меня для разговора с глазу на глаз.
— Есть ли у тебя какие-нибудь сомнения? — спросил он, смотря мне в глаза.
Я ответил, что никаких сомнений нет. Тогда он сказал:
— Наш план вроде неплох, но надо помнить, что эти гады тоже не дураки. Может случиться осечка. Если осечка, стреляй в палача из пистолета, но, если увидишь, что дело твое плохо… — Он замолчал на секунду, а потом, не сводя с меня глаз, тихо сказал: — Тогда знаешь, что делать?
— Знаю, — твердо ответил я.
И я действительно понимал, о чем он спрашивает. Но дядька Борис, видимо, решил поставить все точки над «и».
— Тогда, Володя, живым в руки даваться нельзя, — глухо сказал он.
— Ясно.
И вот настал день операции. Настроение у меня было приподнятое. Почему-то я был уверен, что все сойдет хорошо. И клянусь — не испытывал никакого страха. Беспокоился только об одном: а вдруг Непримиримого не окажется дома и я не смогу оставить у него портфель? Ведь тогда придется все начинать сначала…
Сейчас, уже после операции, я сам хочу разобраться в себе и понять, почему не было страха. То есть легкое дрожание души, конечно, было, но чтобы страх, да еще такой, от которого млеет все тело, — этого не было.
Помню, как в недавние студенческие времена я на пари взялся съехать на лыжах с трамплина на Воробьевых горах. Когда я поднялся на вышку и стал на лыжи, у меня от страха подгибались ноги. Как я тогда не сломал себе шею, не знаю. Во всяком случае, я метров сто катился по земле, как мешок, и потом мне не раз снилась та чертова вышка и я просыпался в холодном поту.
А тут страха не было. В чем же секрет моей храбрости? Мне кажется, я знаю, в чем. Во-первых, мне надо было пережить ту первую ночь, когда я, как затравленный гончими заяц, петлял по ночному городу, шарахаясь от каждой тени. Трудно передать словами, какой унизительный страх переживал я тогда, как был беспомощен. Этого человек себе не прощает, не имеет права прощать. И тем глубже почувствовал я свое предназначение человека, а не зайца, когда попал к людям, которые стали моими боевыми товарищами. Они помогли мне научиться думать о жизни.
Ты, мой сверстник, думал когда-нибудь о такой, например, очень простой вещи? Для того чтобы советская власть могла дать тебе все то, что ты имеешь, должна была случиться Октябрьская революция. А до того Ленина и его боевых соратников травила полиция, их зашвыривали в ссылки, их пытали, многих казнили. А потом тысячи и тысячи людей, которые, как все, любили жизнь, погибли в гражданскую войну. И все это для того, чтобы ты жил без забот, на пари прыгал с трамплина, получал стипендию и тратил ее на мороженое девчонкам. Да я же сам, услышав это год назад, сказал бы: «Опять эта скучная агитация!»
