Дробот решил больше вопросов не задавать.
Перед тем как двинуться, Дерябин что-то долго высматривал в кузове. Наконец, видимо найдя нужное, забрался туда и прямо на глазах остальных принялся снимать с мертвого бойца сначала шинель, потом – гимнастерку. Прямо там, не вылезая из кузова, особист сбросил свою гимнастерку с погонами, которые выдавали его принадлежность к командному составу НКВД, быстро переоделся. Закончив перевоплощение, порылся в карманах своего брошенного обмундирования, достал документы, только после этого спрыгнул на землю. Понимая, что должен элементарно объясниться, сказал отрывисто:
– Еще неизвестно, куда выйдем. Мне лишний раз формой светить ни к чему. Она не меняет сути, товарищи бойцы. Я остаюсь старшим по званию, и на время следования вы все обязаны мне подчиняться.
– Ты – мародер, – вырвалось у Дробота.
Солдаты, привыкшие робеть перед любым офицером НКВД, дружно посмотрели на него.
– Что ты сказал? – тихо, даже зловеще переспросил Дерябин, хотя все прекрасно слышал.
– Трус и мародер, – теперь Роман говорил смелее, голос звучал звонче. – Если выйдем к нашим, я первым доложу начальству о твоем поведении. А вот ребята меня поддержат. Меня пускай судят, хрен с ним. Только и ты почешешься.
– Отставить, – Николай не кричал, говорил ровно, но именно этот тон не предвещал ничего хорошего.
– Я все сказал.
– Ну, тогда данной мне властью, именем…
Не договорив, от чьего имени собирается действовать, Дерябин в который раз выхватил пистолет, теперь уже из кармана рваной солдатской шинели. Выстрелить не успел: двое бойцов, не сговариваясь, кинулись на него с разных сторон. Один вывернул руку, заставляя пальцы разжаться. Другой обхватил Николая за талию. Особист оказался здоровым и крепким не только с виду, ему даже в таком положении удалось освободиться, но остальные свидетели вышли из ступора, навалились разом, прижали старшего лейтенанта к борту машины.
– Вы ответите! Вы все ответите! – орал Дерябин.
– Больно-то не пугай, – проговорил черноусый солдат лет тридцати. – Тут война кругом да чисто поле, товарищ командир. Вона, сколько людей до своих уже никогда не доберутся. Одним больше, война спишет. Понял?
– Отпустите, – проговорил особист уже более спокойно.
– Так-то лучше.
Его перестали держать. Дерябин одернул гимнастерку, машинально отряхнул шинель, протянул руку. Пистолет вернули, Николай опустил его в карман, исподлобья оглядел стоявших напротив людей, чуть дольше задержал взгляд на Дроботе. Затем распрямил спину, голос снова обрел командные нотки.
– Значит так. Повторяю для тех, у кого есть вопросы. Рядовой Дробот направляется в Особый отдел фронта для проведения следствия. Он совершил проступок, который в военное время определяется как преступление. У меня приказ доставить его, и я приказ выполню. Вы мне в этом поможете. А я даю слово офицера, что забуду о том, как ты, – для убедительности он показал пальцем на черноусого, – угрожал убийством офицеру НКВД, – выдержав короткую паузу, продолжил: – Учитывая особые обстоятельства, боец Дробот может взять оружие. Но по прибытию на место назначения или же – в ближайшую воинскую часть ты, Дробот, обязан будешь его сдать. Понятно?
– Так точно, – ответил Роман скорее по армейской привычке, чем в самом деле собираясь вытягиваться перед этим старшим лейтенантом.
Он подобрал винтовку. После чего их маленький отряд двинулся на восток, надеясь уже к вечеру, в худшем случае – к ночи выйти к своим. Карту Дерябин нашел в планшете убитого в кабине офицера.
Темнело рано. Быстро опустившаяся сырая ночь не стала для них главным препятствием. Когда услышали впереди раскаты канонады, пошли на звук, а через несколько часов наткнулись в лесу на группу солдат, которую вел сержант-взводный, и поняли несколько неприятных для себя вещей.
Первое: они все-таки сбились с пути, хоть и ненамного.
Второе: утром истребитель появился не зря – на одном из участков фронта внезапно прорвались немцы, стремительный маневр обеспечивался поддержкой с воздуха, и этот неполный взвод – все, что осталось от пехотного батальона, принявшего на себя основной удар.
Наконец, третье и самое неприятное: сейчас все они, сами того не подозревая, оказались во вражеском тылу. Нужно было выбираться и вести себя осторожнее.
Когда под утро их небольшой отряд нарвался-таки на немцев, Дробот подумал не о том, что вот сейчас им всем крышка, а о Николае Дерябине – это ведь он взял под свое командование всю вновь образовавшуюся группу, он вел ее и под его руководством они окончательно сбились с пути. Хотя много позже, когда всех, кто уцелел в коротком и отчаянном бою, везли в тыл врага, в лагерь, он честно признался себе: особист тут все же ни при чем. Просто ему хотелось, чтобы Дерябин оказался виноватым, а на самом деле, если не считать случая в грузовике, старший лейтенант в целом действовал грамотно.
То, что произошло с ними, не было чем-то из ряда вон выходящим на войне. Особенно когда в условиях контрнаступления противника положение на фронтах меняется даже не с каждым днем, а с каждым часом.
В чутье Дерябину тоже не откажешь, решил Дробот. Немцы не поняли, что взяли в плен офицера, тем более – особиста: документы тот выкинул сразу же, как только группа столкнулась с врагом.
Это было первое, что сделал Дерябин перед тем, как дать команду «к бою»…
Их первое хмурое лагерное утро началось с построения.
Главной фигурой был немецкий офицер в черном кожаном плаще, который стоял перед строем, поставив ноги на ширине плеч. Он что-то негромко сказал Лысянскому. Полицейский прокашлялся и гаркнул:
– На кого покажу – два шага вперед!
Затем он пошел вдоль рядов пленных, внимательно всматриваясь в лица. Когда прозвучало первое: «Ты!», до Романа тут же дошло – Лысянский узнает и выкликает новоприбывших. Значит, память хорошая, подумал Дробот почему-то. И приготовился делать два шага из строя. Следом за ним вышел Дерябин, он по-прежнему держался рядом. Когда вышли все двенадцать, офицер удовлетворенно кивнул и заговорил по-немецки. Лысянский переводил, как мог, хотя получалось у него скверно. Роман, в профессорской семье которого немецкий учили с детства, не ограничиваясь школьной программой, понимал офицера хорошо. Попутно сделал вывод: полицай в немецком языке не смыслит ни бельмеса, просто выучил отдельные слова и фразы, а сейчас даже не переводит – просто, видимо, повторяет то, что офицер уже говорил не раз и не два, не меняя сути.
– Господин оберцугфюрер спрашивает, есть ли среди вас коммунисты и комиссары?
Ответом, как и следовало ожидать, было молчание.
Офицер что-то коротко бросил полицаю, и, прежде чем Дробот успел понять его фразу, Лысянский выступил вперед, подошел к Дерябину, ткнул в него пальцем, выкрикнул:
– Ты! С тебя вчера сняли офицерские сапоги!
В холодном мартовском воздухе повисла тяжелая пауза. Николай нашелся быстро, в секунды, пусть эти секунды и отбились в голове Дробота метрономом.
– Мы из окружения. С офицера снял, подходящие. Свои сапоги потерял.
– Так лихо драпал?
– Как пришлось.
– Ну, смотри у меня…
Лысянский как смог объяснил немцу услышанное. И хотя его немецкий представлял из себя набор отдельных слов, офицер, похоже, в общих чертах все понял. Ухмыльнулся, показал Дерябину большой палец. Затем заговорил снова, стараясь произносить фразы неспешно, придавая своим словам значимость. Дробот решил не вникать, просто слушал скороговорку Лысянского.
– Господин оберцугфюрер сообщает, что победоносная армия великой Германии вновь перешла в наступление. Успехи большевиков на фронте были временными. Сейчас нужно понять, что немецких солдат уже никто и ничто не остановит. Потому господин оберцугфюрер спрашивает, кто из вас хочет служить великому рейху.
Ответом было молчание.
– Господин оберцугфюрер не спешит. Он готов подождать, пока вы не примете правильное решение. Пока же он объясняет правила, которые следует соблюдать в нашем лагере. Эти правила вам знакомы, потому что их придумали именно большевики, ваши прежние хозяева.
Видимо, этот спектакль исполнялся довольно часто. Все слова и жесты были отработаны. Закончив последнюю фразу, Лысянский замолк, а офицер проговорил на ломаном русском языке:
– Кто нье работайт, то нье кушайт.
– Теперь я вам поясню, земляки, – полицай заложил руки за спину, прошелся вдоль ряда пленных походкой школьного учителя: – У нас тут кормят только тех, кто работает. На работу выходим добровольно, никого не заставляют, здесь коммунизм, считайте, – полицай хохотнул. – Можно послужить Германии. Добровольцы зачисляются в полицейское подразделение, получают баню, чистую одежду, харчи и оклад. Кто воротит нос, может оставаться здесь. Работы тоже хватает. Хоть могилы рыть, тоже дело, – он снова хохотнул. – Остальные могут ждать своей очереди на отправку в рейх. Там вас работать заставят. Но кормить таких здесь никто не собирается. Разве что люди добрые.
