левая пятка. Теперь, невольно затягивая минуту передышки, он решил посмотреть, что там, и, поджав
руками ногу, взглянул на влажную стопу.
- Руссо очень, очень фурьёзо. Как это дойч?.. Бёзе!1 - вдруг сказала она.
Иван за год пребывания в плену немного научился по-немецки и понял, что сказала она, но ответил
не сразу. В пятке была заноза, которую он попробовал вытащить, по, как ни старался, не мог ухватить
пальцами ее крохотный кончик.
- Бёзе! Доведут, так будешь и бёзе! - сердито проворчал он и добавил уже добрее: - А вообще я гут.
- Гут?
Она усмехнулась, обеими руками пригладила мокрые, блестящие волосы и, вытерев о штаны ладони,
придвинулась к нему:
- О, дай!
1 Фурьёзо (итал.), бёзе (нем.) - сердитый, злой.
5
Он никак не мог взяться за конец занозы, а она легонько и удивительно просто холодными тонкими
пальцами обхватила его большую ступню, поковыряла там и, нагнув голову, зубами больно ущипнула
подошву. Он нерешительно дернул ногу, но она удержала, нащупала кончик, и, когда выпрямилась, в
ровных ее зубах торчала маленькая ворсинка занозы.
Иван не удивился и не поблагодарил, а, подтянув ногу, взглянул на пятку, потер, попробовал
наступить - стало, кажется, легче. Тогда он уже с большей приязнью, чем до сих пор, посмотрел на
девушку, на ее мокрое, смуглое, похорошевшее лицо. Она не отвела улыбчивого взгляда, пальцами
взяла из зубов занозу и кинула ее на ветер.
- Ловкая, да, - сдержанно, будто неохотно признавая ее достоинства, сказал он.
- Лёф-ка-я, - повторила она и спросила: - Что ест лёф-ка-я?
Должно быть, впервые за этот день он слегка улыбнулся и потеребил пятерней стриженый мокрый
затылок:
- Как тебе сказать? Ну, в общем, гут.
- Гут?
- Я. Гут.
- Ду гут, ихь гут2, - радостно сообщила она и засмеялась. А он, будто что-то припоминая или оценивая,
дольше, чем прежде, посмотрел на нее. Она сразу спохватилась, зябко повела плечами, и тогда он
подумал: надо идти. Ему не хотелось вылезать из-под этой сухой развесистой сосны, и все же он
вынужден был встать. Дождь не переставал. С унылым однообразием шумел лес - видно, непогода
сорвала облаву. Неизвестно, сколько узников прорвалось в горы, но, может, хоть кому-нибудь
посчастливится уйти. Иван вспомнил третьего гефтлинга, который бежал за ними, и, прежде чем выйти
из-под сосны, повернулся к девушке, вытряхивавшей сор из своих колодок.
- Это кто еще бежал за тобой?
- Бежаль, да? Тама? Гефтлинг. Тэдэско гефтлинг3.
- Что, знакомый? Товарищ?
- Нон товарищ. Кранк гефтлинг. Болной, - тоненьким пальчиком она прикоснулась к своему виску.
- А, сумасшедший?
- Я, я.
«Гляди ты, а с ней можно разговаривать!» - с удовлетворением подумал Иван и отвел в сторону
взгляд. Почему-то по-прежнему неловко было смотреть в ее черные, глубокие, широко раскрытые глаза,
в которых так изменчиво отражались разнообразные чувства.
- Ладно. Черт с ним. Пошли.
Кажется, они порядком уже отошли от лагеря. Немцы, видно, упустили их. Душевное напряжение
спало, и Иван, будто издалека, впервые мысленно оглянулся на то, что произошло в этот адски
мучительный день.
4
С утра они, пятеро военнопленных, в полуразрушенном во время ночной бомбежки цехе откапывали
невзорвавшуюся бомбу.
У них уже не осталось ни малейшей надежды выжить в этом чудовищном комбинате смерти, и
сегодня они решили в последний раз попытаться добыть свободу, или, как говорил маленький чернявый
острослов по кличке Жук, если уж оставлять этот свет, так прежде стукнуть дверями.
Небезопасная и нелегкая их работа приближалась к концу.
Подвешивая бомбу ломами, они наконец освободили ее от завала и, придерживая за покореженный
стабилизатор, осторожно положили на дно ямы. Дальше было самое рискованное и самое важное. Пока
другие, затаив дыхание, замерли по сторонам, длиннорукий узник в полосатой, как и у всех, куртке с
цветными кругами на груди и на спине, бывший черноморский моряк Голодай, накинул на взрыватель
ключ и надавил на него всем телом. На его голых до локтей, мускулистых руках вздулись жилы,
проступили вены на шее, и взрыватель слегка подался. Голодай еще раза два с усилием повернул ключ,
а затем присел на корточки и начал быстро выкручивать взрыватель руками. Сильно деформировавшись
при ударе о землю, взрыватель, конечно, был неисправен и в таком состоянии не годился для бомбы,
минувшей ночью сброшенной с американского Б-29 или английского «Москито» на этот зажатый горными
кряжами Альп австрийский городок. Но при дефектном взрывателе бомба была исправная и продолжала
хранить в себе пятьсот килограммов тротила. На это и рассчитывали пятеро смертников. Как только
отверстие в бомбе освободилось, Жук достал из-под куртки новенький взрыватель, добытый вчера от
испорченной, с отбитым стабилизатором бомбы, и худыми нервными пальцами начал ввинчивать его
вместо прежнего.
Парень спешил, не попадал в резьбу, железо лязгало, и Иван, чтобы кто-нибудь не набрел на них,
приподнявшись, выглянул из ямы.
Поблизости, кажется, все было тихо. Над ними свисали покореженные балки. Из многочисленных
проломов в крыше косо цедились на землю дымчатые лучи света. Было душно и пыльно. За рядом
бетонных опор посреди цеха в освещенной солнцем пыли с редкими возгласами и глухим гомоном
2 Ты хороший, я хорошая (нем.).
3 Немец-узник (итало-нем.).
6
шевелились, сновали десятки людей, растаскивавших завалы и убиравших хлам. Там же теперь были и
эсэсманы, которые предпочитали излишне не любопытствовать, когда обезвреживались бомбы, и
обычно держались поодаль.
- Ну, сволочи, теперь ждите! - тихо, сдерживая гнев, сказал Жук.
Голодай, выпрямляясь над бомбой, буркнул:
- Помолчи. Скажешь гоп, когда перепрыгнешь.
- Ничего, братцы, ничего! - вытирая вспотевший лоб, проговорил в углу Янушка, бывший колхозный
бригадир, а теперь одноглазый гефтлинг. По натуре он был скорее оптимистом, если только ими могли
быть пленные в лагере. Несмотря на вытекший глаз и отбитую селезенку, он всегда и всех обнадеживал -
и когда подбивал людей на побег, и когда в изодранной овчарками одежде под конвоем с немногими
уцелевшими возвращался в лагерь.
Так высказали они свое отношение к задуманному, кроме разве Сребникова, который, беспрерывно
кашляя, стоял у стены, да еще Ивана. Сребников с самого начала всю эту затею воспринял без
энтузиазма, так как ему мало радости принесла бы даже удача - быстрее, чем лагерный режим и побои,
его добивала чахотка. А Иван Терешка был просто молчун и не любил зря говорить, если и без того все
было ясно.
Голодай вытер ладони о полосатые штаны и взглянул на людей: конечно, главным заводилой был он.
- Кто ударит?
Все на секунду притихли, опустили глаза, напряженно ощупывая ими длинный корпус бомбы с
разбегающимися царапинами на зеленых боках. Сосредоточился невеселый, с седой щетиной на
запавших щеках Янушка; погасла нервная решимость в быстрых глазах Жука; Сребников даже кашлять
перестал, опустил вдоль плоского тела руки - взгляд его стал невыносимо скорбным. Видно было, что
вопрос этот беспокоил их с самого начала; все молчали, мучительно каждый про себя решая самое
важное.
Крупное лице Голодая выражало нетерпение и суровую решимость поставить все точки над «i».
- Добровольцев нет! - мрачно констатировал он. - Тогда потянем.
- Ага. Так лучше, - встрепенулся и подступил ближе к нему Жук.
- Что ж, потянем. По справедливости чтоб, - согласился Янушка.
Сдержанно и, кажется, с облегчением кашлянул Сребников. Терешка молча, одним ударом вогнал в
землю конец ломика. Но Голодай, хлопнув себя по бедру, выругался:
