Игорь Гергенрёдер - Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

— Извините, я ранен. — Паштанов назвал себя, просит офицера представиться.

— Поручик Кучерявенко! Из штаба украинского куреня имени Тараса Шевченко**. Почему, … вашу мать, понапрасну тратите патроны? Противник на месте стоить!

Паштанов ответил, что патронов мы зря не тратим: отбита атака, сейчас окапываемся.

— Ата–ака? — офицер расхохотался; видать, выпивши. — Слухайте сюда, птенчики! За вами стоять мои хлопцы, — указал в тыл, в сторону, куда, полого повышаясь, убегало белое пространство. — Будете тикать — вот вам крест! — не погляжу, что желторотые: постреляю!

— А-ааа!!! — звонкий, острый, бешеный крик. Возле саней Джек Потрошитель. — Не сметь! — судорожно хватает ртом воздух, оступается в снегу, водит перед собой винтовкой с примкнутым штыком. — Не сметь так разговаривать! — Вскинул трёхлинейку: — Извинитесь!

Поручик срывает перчатку, спешит расстегнуть кобуру. Осокин, стоя в окопчике, прицеливается в него. Я целюсь тоже. Чувствую нестерпимый позыв убить его. Убить — за то, что он из тыла и издевается над нами; за то, что мы, окоченевшие, голодные, оставлены в голой степи без подкреплений, а он грозит нам своими хлопцами, которые, вероятно, расположились в тепле на станции Донгузской.

— Зверянский! — дико кричит Паштанов. — Вернитесь в окоп! — Приказывает

нам: — Обезоружьте его!

— Убью… мерзавца… — у Джека Потрошителя от ярости перехватило горло. — Дуэль на винтовках… с тридцати шагов… немедля!

Поручик, видя нацеленные в него стволы, оставляет в покое кобуру; стоит в санках, свесив руки вдоль туловища. Ему очень неуютно.

Билетов схватил Джека Потрошителя сзади:

— Юрка, хватит тебе…

На помощь Вячке подоспел Селезнёв. Вдвоём держат Зверянского, он остервенело вырывается. Вячка, задрав его винтовку вверх, кричит офицеру:

— А вы что? Принимаете вызов?

Паштанов встал между санями и Потрошителем. Поручик Кучерявенко вдруг сжал кулаки, взмахнул ими:

— Да разве ж у меня подымется рука на птенца?! — бухнулся в санки, рванул вожжи. — Да пошло оно к бису! — Развернулся так круто, что сани едва не опрокинулись. Нахлёстывая лошадь, погнал её рысью туда, откуда его принесло.

— После боя найду! — сорванным голосом прокричал вслед Зверянский. — С тридцати шагов…

Паштанов, хоть и горбится из–за раны, возвышается над Потрошителем на голову. Приблизил к нему белое как снег лицо:

— Ещё один такой поступок, Зверянский, и будешь стреляться со мной! Но не с тридцати шагов, а с пятнадцати. — Морщась от боли в руке, вернулся в свой окопчик.

С Потрошителя уже схлынуло. Стоит, расставив утонувшие в снегу ноги, задумчиво смотрит в сторону красных. До чего ужасно его лицо, изуродованное шрамами. То ли от мороза, то ли от пережитого волненья шрамы почернели, а кожа между ними пошла белыми, красными, синими пятнами.

— Как он перед тобой сдрейфил! — восклицает Вячка, зачем–то трогая Джека за предплечье, ощупывая локти. — Если б не я, ты бы его застрелил.

— Никогда! — оборвал Потрошитель. — До тех пор, пока он сам не поднял револьвер, до счёта «два» я стрелять бы не стал!

— Знаешь, ты кто? — кричит Осокин. — Помесь Долохова с Андреем Болконским! В самом лучшем, конечно, смысле.

Группкой человек в шесть мы уселись вокруг окопчика Джека Потрошителя. Нам радостно, что мы всыпали красным и отогнали их, что наш товарищ обратил в бегство наглого поручика Кучерявенко.

— А у меня вино есть! — объявляет Вячка, причмокивает, лезет в вещевой мешок. — Давеча в городе гуляка подзывал — сунул мне… — достаёт две бутылки портвейна. — О-оо?..

Портвейн превратился в лёд, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеётся:

— Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! — Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку.

Первый глоток предлагается Потрошителю.

— За Мишу Семёнова! — провозглашает Цветков.

— За Колю Студеникина!

— За Власа Новоуспенского!

Пьём за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьём за погибших сейчас, передаём бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами.

— Если не победим, — вырывается у Джека, — чем при красных жить… лучше застрелиться!

— А я к ним с того света приходить буду… — сдавленно–ломким от чувства голосом выдыхает Осокин, — я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу…

Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас — одно.

Молчим — но как пронзительно–кричаще наше молчание! Молчание — это оглушающая, неизбывная ненависть к красным.

Сколько времени не двинулся никто из нас?

Наконец:

— Кончайте заупокойную! — это Селезнёв.

Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться.

— А я вот что… — посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. — От отца получил весточку… Для меня переданы деньги… да вот-с!.. одному саратовскому кооператору. Он остановился в «Биржевой». Сменят нас тут, вернёмся в город — я к нему. Беру деньги и всех веду в «Люкс»!

— Анекдот, как и митральезы! — остудил Джек Потрошитель.

— Это почему? — вскинулся Билетов. — Да, я слышал про митральезы не давеча, а ещё примерно в сентябре. Но ведь это правда!

Передразнивая Вячку, Селезнёв издал губами неприличный звук. Хохочем. Билетов ругается, сплёвывает, машет руками. Божится, что его действительно ждут деньги у кооператора, что мы их прокутим, как только окажемся в городе.

— Ну? — поочерёдно хватает нас за плечи. — Что ты закажешь, ну?!

В конце концов мы поддались.

— Я — поджаристые котлеты, чтоб шипели, с хреном… — мечтательно говорит Селезнёв, — и яблочного ликёрцу…

— Я — бульон, голубцы в соусе и какого–нибудь красного вина, — сообщает Осокин. — А лучше б всего — вишнёвки горячей с мёдом.

— А Лёнька, немецкая душа, что?! — восклицает Билетов, причмокивает, заглядывает мне в лицо. Остальные тоже смотрят с любопытством. — Небось, русский борщ и пельмени?

— Он закажет, — объявляет Осокин, — хитрые няни, какие готовили у Собакевича.

— Ха–ха–ха!!! — всем ужасно смешно. Чувствую, что друзьям как–то даже очень приятно за меня, будто вдруг открылось нечто хорошее, чего во мне не предполагали.

— Я рекомендовал бы Лёне груздяночку с телячьей вырезкой, — улыбается

Саша Цветков, — а пить — что будет. С напитками теперь туго.

Так и не успеваю решить, чего бы я заказал: у Билетова пропало терпение; кричит:

— А потом пойдём к женщинам!

— О–оо–хо-хо–хо!! — от смеха падаю на бок. «К женщинам!» Я‑то знаю, как развязный, нахальный Вячка теряется, ни с одной заговорить не может. Встанет к ней боком, уставится на носки ботинок. И куда только девается вся его бесцеремонность?

Его физиономия красней свёклы. Сипя, втягивает в себя воздух, выдыхает с бешенством:

— Ах, ты так… — Ему хочется изругать меня как можно обиднее, но тут Джек Потрошитель произносит:

— Артиллерия!

Вглядываемся в снежную даль. Там скопление человеческих фигурок, лошади, какая–то возня. Лошадей отводят от чего–то чёрного: это, кажется, не сани.

— Рассредоточьтесь! — кричит нам Паштанов из окопчика.

Разбегаемся по нашим ямам в снегу…

Вдалеке рокотнуло, переходя в надсадный, с шипением, с режущим присвистом вой. Рвануло позади правого фланга, словно небывало свирепо грохнул гром. Как страшно встал грязно–зеленоватый «тополь» разрыва! Ужас вжимает меня в окопчик. Эх, был бы он не в снегу, а в земле! Хватаю лопатку и рою, рою. Удалось углубиться в промёрзшую землю дюймов на десять, не больше…

Рвануло впереди нас. Потом — позади, но так близко, что на минуту заложило уши. Кислая едкая вонь сгоревшей взрывчатки. Снова ненавистный, выкручивающий тебя вой…

Страх такой, что вот–вот всё твоё существо обратится в сплошной истошный нечеловеческий крик. Согнувшись в три погибели в яме, вгрызаюсь в землю лопаткой, держа её под грудью.

Разрыв справа — аж земля дрогнула. Кто–то кричит:

— Мазуркевича и Чернобровкина убило!

У меня сводит рот в странной неудержимой зевоте. Снаряд летит… Тычусь лицом в землю, трясусь. Я уже не властен над своим телом, сейчас оно само подпрыгнет — ноги понесут прочь от этого места, прочь от противника…

Не успел стихнуть гром разрыва, слышу голос Паштанова:

— Кто оставит позицию — расстреляю!

Орудую лопаткой, штыком в моём окопчике, выбрасываю мёрзлые комья земли, колкое крошево, копаю…

Охватила слабость, какое–то тошнотворное изнеможение, икание…

Замечаю, что дует довольно сильный ветер. Ох, и жуткая стужа! Небо в неплотных облаках, впереди и немного слева — мутно–лиловое, дымное солнце. Тускло освещённая злая белая равнина. На её краю — недосягаемая пушка,