Игорь Гергенрёдер - Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

— Это ни х…я не Двойрин, еб… его мать! — заматерился пронзительным тенорком и стал обыскивать труп.

Саул Двойрин, создав в городе белое подполье, развивал многообещающие связи с Дутовым, чьи малочисленные соединения были оттеснены красной гвардией к верховьям Урала. Стремление возвратиться в Оренбург не покидало атамана.

В апреле восемнадцатого советская власть господствовала почти по всей России, однако имелись и те, кого не смирил большевицкий террор. В оренбургском подполье работали одарённые люди. ЧК пребывала в неведении о том, что пароль для красных застав куплен у служащего военно–революционного штаба. С вечера на заставах оказывалась неодолимо–приманчивая, злющая самогонка. Караульные не подозревали, кому они обязаны своим шалым несусветным счастьем.

Знали бы они, что в трёх верстах, в тихой роще, приостановился белый отряд…

Солнце зашло, разлив над горизонтом жирный, красно–лиловый свет, который стоял недвижным маслом. Таявший днём снег слегка пристыл; туманная дымка, поднимаясь над скукоженными весенними сугробами, скрадывала очертания безлистых деревьев. В роще высилось немало вековых великанов, и от них веяло каким–то диким привольем. Около трёхсот белых партизан сделали здесь привал перед набегом на город.

Вокруг одного из костров сидели на хворосте весьма молодые люди в солдатских шинелях, перехваченных узкими поясками из брезента. Ломаные отсыревшие валежины через силу горели копотным пламенем. Зато заставлял ноздри раздуваться дразнящий парок, которым курилось варево.

— А будь не говяжья тушёнка, а сало свиное? Стали бы есть, Иосиф? — обратился один из юношей к другому — по виду, еврею.

— Идиотский вопрос! — ответил за него молодой человек с наметившимися чёрными усиками. — Давай–ка мы поедим, а ты один раз не поешь.

Тот, кто спрашивал, заявил:

— В своё время я вообще не буду есть мяса! Но сейчас не обо мне.

— Я понимаю, — сказал Иосиф, — вы хотите знать мои убеждения…

Он вступил в отряд только сегодня утром.

— Я пошёл воевать, потому что согласен с моим дядей в одном…

Было известно, что его дядя штабс–капитан Двойрин — доверенный человек Дутова.

— Ваш дядя — правый эсер? — сказал спросивший насчёт сала. Юношу звали Евстафием Козловым. Он худ, невысок, но широк в плечах. Его привлекательное лицо необычно: середина с коротким вздёрнутым носом как бы вдавлена, лоб и покрытый светлым пушком подбородок выступают. Изучающий взгляд Козлова упёрся в Иосифа.

Тот подтвердил, что его дядя — давний социалист–революционер, участник терактов.

— Но мне не нравятся выражения в программе эсеров. Почему Россия будущего — это именно «трудящаяся Россия»? Почему к слову «интеллигенция» непременно прибавляется — «трудовая»?

— Молодец! Честно сказал, что работать не хочешь, — не то похвалил, не то поддел солдатик, сидевший сбоку от Евстафия. Фамилия его Агальцов, но зовут его Пузищевым. Он вовсе не толстопузый, он худ, как и Козлов, но когда стоит или идёт, то отводит плечи назад и прогибает спину, выпячивая живот.

— Вы поняли меня узко и банально, — подчёркнуто вежливо ответил ему Иосиф Двойрин. — Труд, желание трудиться — глубоко личное дело. Если я сижу в беседке и обдумываю идею, кто может знать, тружусь ли я? Ревизоры?

— Дайте я пожму вам пять! — Козлов возбуждённо привстал, обеими руками потряс руку Иосифа. И снова непонятно: взаправду ли это или для смеха.

— А как вы относитесь, — спросил молодой человек с усиками, — к… — он выдержал паузу, — к женщине у власти?

Иосиф, смутившись, наморщил лоб под взглядом юноши. Имя того — Димитрий Истогин. Он старше Козлова и Пузищева. Им по шестнадцать, ему на днях исполнилось семнадцать. Все трое — гимназисты из Бузулука.

— Я пошёл воевать, — раздумчиво произнёс Иосиф, — потому что согласен с моим дядей в одном: надо уничтожить национальное, религиозное, правовое и этическое неравенство…

— Этическое? — Пузищев прыснул. — Долой стыд, что ль?

— Думаю, — заключил Двойрин, обращаясь к Истогину, — что я ответил на ваш вопрос.

На городской окраине, у дороги, темнело, окружённое пустырём, приземистое кособокое строение. В недавние приличные времена это был кабак, ныне же здесь — красная застава. В избу набились караульные; снаружи к двери прислонился, зябко горбясь, часовой: ночной холод был задирчив.

Луна прогрызлась сквозь трёпаное облако, и стало серо от мутного света. Слюдяной блеск обозначил дорогу, что с вечера схватилась ледком. Часовой, смакуя, жевал ломтик восхитительного, хотя и пересоленного сала. То ли сродники, то ли закадычно–душевные друзья кого–то из караульных, поимев сострадание, снабдили заставу и питьём, и закуской.

Где–то плавали вязкие голоса, и часовой встряхнулся. На дорогу вереницей вытягивалась группка. Первым приблизился некрупный человек в куртке шинельного сукна, её ворот прятался под навёрнутым на шею шарфом.

— Кто идёт?

Подошедший назвал пароль: — Баррикада! — Закурив от зажигалки, протянул красногвардейцу раскрытый портсигар.

Парень наклонился и обомлел: папиросы «Мечта»! Где их увидишь теперь, когда стакан самосада идёт по сорок рублей керенками? «Это не нашенский, это из Москвы прибыл начальник», — решил малый, с вожделением беря папиросу.

Другой из группы схватил винтовку часового за ствол, уткнул в грудь парню нож. Пламя зажигалки освещало большой широкий клинок: сталь была белой, молочной, с жёлто–синим отливом по краю.

— Ни звука — и будешь жить! — внушительно сказал мужчина в шарфе.

В избе на соломе тесно лежали спящие. Горела, оплывая, свеча в стакане на подоконнике. Вошедших окатило могучим, неповторимым ароматом перегорающей в утробах самогонки. Некрупный человек с тяжёлым автоматическим пистолетом в руке резко крикнул:

— Не встава–а–ть!!!

Его спутник занёс над головой бутылочную гранату:

— Категорически обещаю — взорву!

Караульных надёжно связали.

В это же время были обезврежены и другие заставы.

В предместье, что исстари звалось Форштадтом, встретились эсер Двойрин и казачий войсковой старшина Лукин. Беседовали в рубленом флигеле мукомольной артели. Здесь угревно и душно от топящейся печки–подземки. Стены из тёсаных брёвен отпотели, осклизли, и казалось, что их намылили бурым мылом.

Дюжий Лукин сидел на лавке, слегка подавшись вперёд, пышные усы выступали красивыми полукружьями по сторонам рта. Фонарь, заправленный ворванью, озарял оранжево–чёрные Георгиевские ленточки на груди казака.

Саул Двойрин, снявший куртку и шарф, присел напротив на табуретку, он был в застёгнутой до горла шевиотовой тужурке, на впалых щеках, на угловатом подбородке завивалась редкая коротенькая бородка. У него худое, лишённое красок лицо человека, измождённого голодом или болезнью. Но это обманчиво. Войсковой старшина знает: Двойрин здоров, быстр и неимоверно вынослив. «Одержимый!» — Лукин помнит, с каким сложным, замысловатым чувством он знакомился с этим штабс–капитаном пару месяцев назад. Еврей, эсер!.. Ну не насмешка ли судьбы: идти против дьявола об руку с лешим?.. На вопрос, серьёзна ли его ненависть к большевикам, Двойрин тогда ответил затаённо–страстным, запавшим вглубь голосом:

«Кровавые исторические провокаторы! Они провоцируют враждебность к святым идеалам революции, они неизмеримо гнуснее самых отъявленных реакционеров…»

Казак про себя заметил: «Говорит так, будто сейчас спустит курок. Встреться мы с ним в девятьсот пятом — он с точно такой же яростью целился бы в меня».

Весной восемнадцатого подпольщик прицеливался в большевиков. Прицеливался, когда их, случалось, бывала толпа против него одного. Лукин не мог отогнать безотрадную мысль, что голову Двойрина красные предпочли бы, пожалуй, сотне казачьих голов.

Сейчас подпольщик докладывал войсковому старшине как главному в предстоящем деле:

— Пути в город открыты. Гарнизон спит.

— В последнем я не уверен, но караулы вы сняли похвально! — сказал Лукин с грубой мрачностью.

Ожидался отряд, который уже должен был выступить из рощи. Ему предстояло с налёта захватить военно–революционный штаб. Лукин располагал кое–какими силами и в самом Оренбурге. Сюда загодя просачивались по трое, по двое, поодиночке испытанные повстанцы — безоружные, на случай обыска. Оружие завозили старики и бабы — в телегах под весьма потребными горожанам грузами: дровами, хворостом, кизяком, сеном, под горшками с топлёным молоком. Теперь полторы сотни казаков были в готовности. Им следовало овладеть бывшим юнкерским училищем и его казармами: здесь базировалось ядро красной гвардии.