— Вон!!! — заорал старый партизан, хватаясь рукой за сердце.
Оба офицера вылетели из штабной палатки.
— Что это он? — недоуменно спросил Белоусов сослуживца.
— Может, он этот номер уже читал, — стараясь выглядеть равнодушным, ответил Герман.
— Да нет же... Хотя... А-а-а! Я понял, — обрадовался майор. — Наверное, этот прощелыга Гаджиев ему первым принёс.
Прощелыга Гаджиев, будто услышав своё имя, спешил к штабу.
— Ладно, Гера, я побежал, — засобирался Белоусов, — мне ещё в бригаду на совещание.
Гаджиев уже поравнялся с обмякшим от такой передряги Германом.
— Что там случилось? Кто это дедушку довёл — орал как резаный.
— Я, — сделав виноватое выражение лица, признался молодой человек.
Капитан молча взял его под руку и повёл в свою палатку. При входе в его покои пахнуло дорогими духами. На второй кровати лежал пограничный майор Перекатов и читал газету «Правда». Перекатов отвечал за солдат-«срочников», которых почти целую неделю вводил в курс дела.
— Пётр Петрович, ты бы не прогулялся минут десять? — попросил его Гаджиев.
Майор встал и молча вышел. Гаджиев впился своими чёрными глазами в Германа. Лицом он напоминал какого-то киношного испанского гранда и мелкого торговца овощами одновременно.
— Ну и?..
Герман молчал, соображая, что бы ему сказать.
— Иса Мурадович...
— Вот, уже лучше.
— Иса Мурадович, — снова начал свою речь Герман, но тут же был остановлен.
— Знаю, уважаемый. Всё знаю! Зачем ты обидел Стрельцова?
— Я? Да чем я мог его обидеть?
— А кто сказал, что после шестидесяти лет у него в мозгу должны происходить необратимые изменения?
— Да не у него конкретно... И потом, это в журнале написано, а я только озвучил.
— В каком журнале?
— «Химия и жизнь».
— А-а-а! Так ты химик?
— Нет, физик!
— Зачем же ты эту фигню читаешь?
— В нашей стране вся научная интеллигенция этот журнал читает. И он совсем даже не научный. Он больше о жизни, чем о химии.
— Ты знаешь, что Ленин сказал о русской интеллигенции?
— Знаю, но тогда интеллигенция ещё не была советской.
— Поверь мне, советская — ещё хуже! — доверительно сообщил Гаджиев, заканчивая опрос. — И цена ей — дерьмо!
Германа начал раздражать этот самонадеянный выскочка. Пока Гаджиев его поучал, он успел разглядеть обстановку в палатке. Довольно приличная мебель. У изголовья кровати — трюмо с наклейками на стекле. На тумбочке — изрядный парфюмерный набор: одеколон «Босс», духи, розовая жидкость для полоскания рта, стилизованный под гранату-«лимонку» дезодорант, ватные палочки. На панцирной кровати — пружинный матрас, шерстяное покрывало с изображением тигра. На покрывале — пистолет Макарова с глушителем и французский журнал. К пологу пришпилены фотографии в рамках: молодой Гаджиев без усов и бороды в обнимку с худенькой смуглянкой; на второй — полная женщина со слащавой улыбкой и двумя девочками по бокам с подписью по диагонали «Исе с любовью». Выше всех — портрет джигита с большими усами, в черкеске с газырями, шашкой и двумя орденами «Красного знамени» в розетках.
— Дед! — перехватив его взгляд, похвастался Гаджиев. — Рубал белоказаков в капусту.
— А мой на Соловках сидел, — как-то буднично сообщил Герман.
— Да, с такой родословной в разведку не возьмут, — посочувствовал любитель парфюма.
— Куда мне! — притворно-жалостливо откликнулся гость. — И шурин за изнасилование в Анжерке сидел.
— Ну-у-у! Целый букет! А как же тебя в органы взяли?
— Видать, по ошибке... Не доглядели. Перед отъездом сказали, что родовые пятна кровью смывать надо.
— Поможем, уважаемый, поможем, не сомневайся! — обнял безродного чекиста за плечи «испанский гранд».
Герман слабо улыбнулся и подумал: «Дон Педро грёбаный! Педрилло хреново! Откуда эти выскочки только повылазили?» — но вслух бросил скромное «спасибо».
Войдя в доверие к заместителю руководителя отряда, Герман дал ему почитать информацию Гульмамада. Гаджиев высказал полное одобрение и предложил ему оформить вербовку. Гость безучастно согласился. Взяв в руки типовую подписку о сотрудничестве, выполненную арабской вязью на машинке, Герман поплёлся вербовать Гульмамада. Но у КПП афганского друга не было. Рядом с будкой стоял какой-то тщедушный тип с кривыми ногами и маленькой головкой, на которой грибной шляпкой висела немецкая каска.
— Салом Алейкум, — нехотя спел Герман, проходя мимо сменщика Гульмамада. Часовой ловко вытянул на прямых руках автомат Калашникова, поднял ногу и резко опустил, издав звонкий металлический щелчок. Только сейчас Герман заметил на внутренних поверхностях армейских ботинок металлические набойки.
«Здорово это они придумали, — отметил он про себя и вдруг ни с того, ни с сего громко сообщил вытянувшемуся перед ним часовому: — Завтра я его завербую, понял?»
— Понял, — на чистом русском языке ответил часовой.
Герман выпал в осадок.
«Всё, пора в лагерь! — лихорадочно думал он. — Все глупости, что можно было сделать, я уже сделал. «Аллес форботтен!»
Вербовка агента-иностранца
На следующий день Герман в течение двух часов вербовал Гульмамада. Решил обойтись без переводчика. Работа была адова. Афганец никак не мог понять, что от него хочет этот добрый русский. Герман, расплываясь патокой и призывая на помощь всю свою интуицию, вёл вербовочную беседу на трёх языках, включая русский матерный. Наконец, он вытащил бланк подписки о секретном сотрудничестве и передал его взмокшему Гульмамаду.
— Прочти!
Афганец склонился над бумагой. Так и не дочитав, он поднял голову:
— Не панимай!
— Что тут не панимай? — не удержался от эмоций Герман.
— Хич-чи (ничего) не панимай!
Герман выхватил у него из рук бумагу с закорючками и сунул ему под нос.
— Читай! Читай вслух, говорю!
— Не панимай.
— Ты что, неграмотный, ты что, читать не умеешь? — выходил из себя оперработник. — Баб голых читаешь, а свои родные буковки сложить не можешь?!
Гульмамад преданно смотрел на Германа, а тому хотелось снять с него каску и треснуть ею тупого афганца по голове.
— Ты правда читать не умеешь? — возобновил взаимную пытку настойчивый русский.
— Читаль умеля.
— Уме-ля! — передразнил его Герман. — Так читай, раз «умеля»!
— Не панимай!
— ?!!
— Ба пашт`у (на пушту) не панимай! — настаивал на своём часовой. — Гавари — магу, читаль — не магу.
До Германа, наконец, дошло: этот долбанный «Дон Педро» выдал ему подписку на языке пушту, а Гульмамад читает только на дари.
— Что же ты молчал, иуда? — обессилено произнёс русский друг, гладя афганского друга по фашистской каске.
Герман за пять минут сбегал к Гаджиеву, поменял бланк с подпиской и вернулся к кандидату на вербовку. Гульмамад с воодушевлением прочёл текст, радостно заулыбался и, возвращая бумагу оперработнику, с улыбкой сообщил:
— Мая саглясна.
— Тогда подпиши!
— Пайс`а лоз`ем аст (деньги нужны), пед`аро-у-духтарх`о фарь`ед микун`анд (детки плачут).
Афганский плач Герман понял без перевода.
— Момент! — крикнул он во второй раз, убегая в лагерь.
Гаджиев тут же сунул ему второй бланк, на поощрение агента.
— Но он ещё не агент! — в отчаянии крикнул Герман.
— Заплати свои, потом оформишь документы и компенсируешь из кассы, — резонно ответил прижимистый «Дон Педро».
— Нам только завтра выдадут. У меня денег нет, — успокаиваясь, сообщил уставший вербовщик.
— А на какие деньги ты японский приёмник купил?
— На калоши обменял!
— Любезный, ты хоть сам понимаешь, что ты несёшь? Кто тебе за калоши приёмник отдаст? Может, ты ещё и фарцовщик?
— Знаешь, Иса! Ты законченный ублюдок! — не выдержал Герман и резко вышел. Его душила неукротимая злоба. В таком состоянии он ворвался в родную палатку. Соседи строчили письма, воруя сюжеты друг у друга.
— Мужики! Кто до завтра денег займёт? — обратился к писателям Герман.
Юрка Селиванов молча встал, спросил у него, сколько надо, и спокойно вручил искомую сумму.
— Юрочка, — не выдержал Герман, — ты знаешь, что по сравнению с тобой Гаджиев — чаша дерьма!
— Первый раз слышу, но без сомнений поддерживаю, — улыбнулся кредитор.
Через десять минут Гульмамад заполнял прочерки в бланке на вербовку.
— Псевдоним, псевдоним придумай! — поторапливал его Герман.
Гульмамад задрал голову вверх, так что каска свалилась и повисла на шее, и, наконец, внёс решающую запись.
— Что написал?
— Морч`ак.
— А это что такое?
Гульмамад пошёл в будку, вытащил оттуда склянку с чёрным перцем и показал его другу.
— Перец?
— На хэйр! Перес — морч. Мая — Морчак!
