— Ого-го-го! — кричал кто-то и приближался ко мне, вырастая, словно гигант, на фоне звездного горизонта.
Я же отвечал лишь шепотом. У меня пропал голос — от холода, истощения и облегчения. Я взял последние спички, соединил их и поджег так, чтобы пламя из окна можно было видеть как можно дальше. Мне ответили новым залпом, потом в небо полетела ракета. В ее дрожащем белом свете я увидел четыре фигуры. Они пробивались по снегу к срубу.
Я открыл окно и ждал. Вернее, это я так думал. Они же утверждали, что я перевесился через окно и почти не дышал.
Потом мне дали ужасно приятную вещь — горячий пахучий чай. Они хотели мне дать и сливовицу, но кто-то запретил, сказав, что надо немного подождать. Видимо, это был доктор, так как он ощупывал мои руки и живот, слушал сердце. В животе опять появилась острая боль. Я лежал на матраце, а внутри сруба было море света. Они принесли с собой фонари, а кроме того, хлеб и солонину. Я пока что предпочитал чай, этот сказочный напиток, и чувствовал, как пробуждаюсь, как ко мне возвращаются ясные мысли и силы. Я сел и тихо сказал:
— Не сердитесь, пожалуйста.
— Ерунда, — со вздохом проговорил кто-то из них и опустился на скамейку.
— Мы ищем вас вот этой группой уже вторую ночь, — объяснили мне.
— Может ли он идти? — спросил другой голос.
— Едва ли, — ответил доктор.
— Могу, конечно могу, — убеждал я их и себя, но слова мои прозвучали глухо.
— Ты что, сумасшедший? Пять часов в туфлях?
— Нас было двое… Вы не знаете…
— С ним все в порядке. Это он нашел вас с самолета. Вчера или позавчера.
Я недоверчиво завертел головой. А может, я тогда спал? На солнце, погрузившись в ту глубину…
— Нам надо немного передохнуть, — говорили они.
Поочередно меняясь у печки, они ели и пили. На рассвете поел и я. Желудок принял и немного сливовицы. Я осмотрел своих спасителей — лесника из Поляны, врача и двух сержантов, при этом я старался не смотреть им в глаза.
Когда доктор заворачивал мне ноги лентами из матрацной ткани и шарфами, которые сняли с себя мои спасители, лесник проворчал:
— У того, второго, были… прекрасные кожаные сапоги. А на тех, что приезжали на машине, были отличные полушубки. В таких можно и в Сибирь.
Я предпочел промолчать.
Спас меня Рашка, на котором были сапоги. Он упал в долине недалеко от ручья. По берегу ручья он дошел до деревни и на следующий день увидел меня с самолета лежащим на матраце у сруба.
А непосредственно спас меня лесник, который твердил поисковой группе, что в тех местах, где светил фонарь, никакого света не должно быть.
— Нам предстоит пять часов идти пешком, — сказал мне врач перед тем, как мы вышли. — Вы должны выдержать, другого выхода у нас нет.
Я кивнул.
— Вероятно, вы уже не сядете в самолет, — заметил один из сержантов, но я так свирепо на него посмотрел, что он пристыженно начал оправдываться.
У меня при этом мелькнула мысль, что оправдываться и стыдиться, собственно, следовало бы мне.
— Конечно буду летать, — пробурчал я, — если смогу.
— Сможете, — ободряюще сказал доктор.
Я знал, что все это не так-то просто. После спасения меня ожидало еще и наказание за тот, казалось бы, пустяковый просчет, который едва не стоил мне жизни.
И не только мне.
Его разбудил свет.
Нет, это слово бессильно передать то стремительное, беспощадно атакующее сияние, которое начиналось каждое утро и которое не могли притушить даже тяжелые темно-желтые портьеры, висевшие на стеклянных стенах павильона. Горячий яркий поток, как широкий луч прожектора, направлялся прямо в комнату. Теплый воздух поднимал с пола пылинки, и они вместе с изумрудно-зелеными мушками переливались в сиянии солнца, как живые осколки драгоценных камней. На потолке защелкали своими проворными языками ящерицы титяк [4]. Вверху над домом, в кронах яванских дубов и кленов, которые не густо росли по склону вулкана Лаву [5], расщебетались обезьяны макали [6]. От подковы гор, сжимавших песчаное озеро Телага Пасир [7], неоднократно отразился эхом высокий петушиный крик, прилетевший из деревеньки. Нгеронг, расположенной у подножия вулканического массива, который назывался Саранган [8].
Орлиное гнездо!
Стеклянные двери павильона тихо раскрылись, зашуршала портьера, звякнули ложки и чашки. Слуга Назим в своем узком саронге [9] и кожаных сандалиях появился, как дух, положил блюдо с завтраком на стол и, не видя никого из белых, громко сказал:
— Селамат паги! Доброе утро!
Майор Клечка медленно сел на твердой узкой постели, сделанной из темного тикового дерева, вытер ладонями вспотевшее лицо и немилосердно пнул ногой «голландку» [10]. Потом поднял квадратную противомоскитную сетку и, встав на холодные плитки пола, позвал своего приятеля, спавшего на соседней кровати:
— Рудо! Спишь?
— Да-да! Доброе утро! — ответил ему заспанный голос.
— Предпоследнее, парень!
— Что-что?
— Еще одно — и конец!
— Да-да, конечно!
«Вот именно, — подумал майор и вышел из спальни через гостиную на террасу. — Такое никого не обрадует». Он посмотрел прямо перед собой. Павильон стоял на горе. Вид с террасы майор фотографировал много раз, но ему хотелось еще раз закрепить все в памяти, унести этот край в своих глазах, чтобы, закрыв их где-нибудь, снова представить его себе во всех красках и формах.
Горную котловину с обеих сторон сторожили острые кратеры молодых, неспокойных вулканов, и их темно-коричневые и серые вершинки точно так же, как смуглые индонезийки, купались каждый день в зеркале вулканического озера. Прямо напротив склона самого высокого вулкана подкова гор разрывалась, и перед взором открывалась глубокая широкая долина, на дне которой находились аэродром и город Мадиун. По сторонам долины были разбросаны кубики кемпингов и деревень, прятавшихся от знойного солнца под тенью пальм. Издали кроны пальм казались миниатюрными зонтиками с вырезанными вручную рукоятками. В лучах утреннего солнца искрилась водная гладь рисовых полей, расположенных террасами. По небу плыли всего два белоснежных облака, видно лишь для того, чтобы среди изумрудно-зеленой, аквамариновой, землисто-коричневой и пурпурной красок была также и белая. Неподвижная серебристо-серая гладь озера напоминала по своему цвету брюхо акулы. Было тихо. Жизнерадостно и торжественно занимался новый день.
Майор втянул в себя свежий воздух. Этого глубокого утреннего глотка потом внизу, в горячем аду аэродрома, ему хватало всегда надолго. Сейчас он напомнил ему о том, что вскоре все четверо выйдут из самолета в предрождественской Праге, морозной либо слякотной. Охватившее его при этом радостное чувство тут же сменилось грустью, так как через несколько дней ему предстоит в последний раз в жизни перелететь через Яванское море.
Он повернулся и вошел в залитую солнцем комнату. Его приятель Рудольф уже сидел за большим квадратным столом и накладывал на куски белого хлеба тонкие ломтики холодной говядины. Комнату наполнял запах ароматного чая, апельсинового джема и крепкого кофе, который они научились пить из высоких стаканов прямо с утра — смертельными дозами.
— Так что? — проговорил Рудольф с набитым ртом. — Ходил прощаться?
— Ничего! — отрезал майор, погружая нож в прозрачный джем. — Слишком долго все это тянется. Я бы охотнее всего собрал вещички — и был таков! У меня вообще нет желания идти на этот сегодняшний парад.
— Не думай, что это ради нас. Мы всего лишь одни из многих среди гостей, — напомнил Рудольф и добавил: — Правда, мы будем чем-то вроде почетных гостей, как нам дали понять вчера.
Майор равнодушно кивнул в знак согласия и внимательно оглядел комнату, в которой прожил почти год. Он смотрел на широкие кресла с блестящей желтой обивкой, которые стояли у темного камина, сделанного из папье-маше, на широкий диван и торшер в стиле модерн с цветами сае-сае, которые женщины втыкают в волосы и на которых завтра вечером будут поджидать неосторожных москитов проворные и вечно голодные ящерицы титяк. Сегодня вечером вместе с Рудольфом, а также Ладей и Эмилем, которые жили в соседнем павильоне, они еще посидят под этим торшером, поговорят, выпьют последнюю бутылку коньяка. А может, и не сойдутся, а будут нервничать и изнывать от нетерпения.
А потом пойдут спать и не смогут уснуть!..
— Давай, Мартин, — проворчал Рудольф, выходя из-за стола.
Майор отставил недопитый стакан кофе и взял со стула свой плоский черный «дипломат», который возил с собой на аэродром и обратно, В нем лежала разная мелочь, которая, собственно говоря, ему никогда не требовалась, но которую он привык иметь при себе. Они подошли к стоянке. У машины, раскаленной на солнце и пахнущей бензином и сухим льняным брезентом, их уже ждали Пехар и Ружбацкий.
