Тот медленно и слишком долго скреб, нет, осатанело разрывал ногтями волосатую грудь, потом старательно застегнул ватник, хотя было слишком тепло, чтобы оставаться в нем.
— Где-то рядом, это уж точно. Возможно, усадьба, которую видел Радчук, как раз его.
— Тогда не будем терять время. Легенда такова: мы — группа поиска. Ищем троих беглецов из лагеря, что в нескольких километрах от Челябинска… — Курбатов взглянул на Перса.
— Точнее, из Шумихи — есть здесь такая станция. А рядом с ней лагерь. Месяц назад оттуда был совершен групповой побег.
— Чудесно. Ты — наш проводник, душегуб-зэколов из-под Шумихи.
— Душегубом — так душегубом, — не стал возражать бывший унтер-офицер армии Колчака.
Первым, на ком пришлось испытывать легенду о группе, посланной для поимки беглецов, оказался местный участковый. Этот среднего роста, плотно сбитый субъект несколько минут осматривал воинство Курбатова, сидя на низкорослом исхудавшем коньке, затем пьяно икнул и на удивление высоким, почти женским голосом начальственно поинтересовался:
— Кто такие и откуда?! Почему здесь, и без моего ведома? — возможно, он спросил это шутя. Однако привычка властвовать, ощущая себя удельным князьком, не позволила ему выдать свои слова за шутку.
— Нам нужен людолов, — не стал Курбатов отнимать у него время объяснениями, кто они и откуда пришли. — Дня два назад в ваших краях должны были появиться беглые, из-под Шумихи.
— Что, опять из Шординского лагеря бежали? Да кто там начальник, хотел бы я его, в душу и печенку, видеть. Спят у него на постах, что ли? Третий побег за весну.
— Третий?
— Ну, третий же! Из одного только Шординского. А из других? Никогда так не бегали. Думают, как война, так можно погулять, затеряться? Черта с два в этой стране затеряешься. Одного дурика поймали, но тот действительно дурик: на фронт, говорит, бегу. Из лагеря-то! — повизгивал от смеха лейтенант. И в смехе его, в глистоподобной, немужской фигуре с широкими бедрами, чудилось Курбатову что-то евнушеское. — Из лагеря — да на фронт! Аккурат до Гурдаша и добежал. Многим воля-волюшка только до его лесного подворья стелется.
— А дальше — сосна возле пещеры. И висеть вниз лицом, без обеих рук, — как бы про себя добавил подпоручик Власевич.
— Точно! — мяукнул-рассмеялся милиционер. — До гурдашевой сосны. Э, капитан, а этот, что с вами, — кто такой? — нагайкой указал милиционер на Перса. — Тоже в подарок вождю народов?
— Проводник наш, — сухо ответил Курбатов, недобро взглянув на участкового. И впервые милиционер почувствовал что-то неладное. Неуютно ему вдруг показалось в окружении этих пропахших дымами костров людей.
Он тронул поводья и попытался пришпорить своего конька, но Перс решительно схватил его за уздечку, а Радчук в мгновение ока оказался на коне позади милиционера, и никто не успел заметить, когда он проник в кобуру и извлек оттуда пистолет.
— Что ты делаешь?! — взвизгнул милиционер, оборачиваясь к Радчуку. Словно не понимал, что это уже не шалость красноармейца, что все слишком серьезно, чтобы пытаться кого-то здесь усовестить. — Знаешь, что тебе будет?!
— Знаю, — осенил его своей цыганской улыбкой Радчук. — Вечное отпущение грехов.
Развернувшись, он боковым ударом вышиб милиционера из седла, чем вызвал уважительное замечание Курбатова: «Это по-нашему. Сабельный кавалерийский удар».
Участковый хотел возмутиться еще раз, но удар кулаком в затылок, которым облагочестил его Власевич, хотя и не повалил милиционера на землю, зато привел в какое-то полушоковое состояние, из которого он так и не вышел до самого дома Гурдаша.
* * *
Завидев у себя во дворе целую кавалькаду всадников, Гурдаш вышел из дома с двустволкой в руке. Выглядел он внушительно. Густая черная борода окаймляла широкое плоское лицо, придавая ему блаженно свирепый вид, вполне приличествующий рослой, некогда могучей, но слишком уж отощавшей фигуре людолова.
— Вот, конвой привел, — едва пролопотал одеревеневшими губами милиционер. Он уже все понял и знал, что это его последние минуты. Но предупрежденный Персом, который один предпочитал беседовать с представителем власти, что смерти бывают разные и лучше умереть от пули в спину, чем быть привязанным за ноги к двум молодым березам, решил идти к своей гибели смиренно и послушно. Как шел к ней всю свою жизнь.
Гурдаш молча осмотрел пришедших. Присутствие участкового, очевидно, сбило его с толку.
— Говорят, ты задержал беглую и не спешишь выдавать ее, — шагнул к нему Перс и, оттолкнув с дороги, вошел в дом.
— Кто говорит?! Никого я не поймал.
— Врешь, на бабу-зэковку позарился.
— Никакой беглой здесь не было. А появись — так выдал бы, — угрюмо ответил Гурдаш. — Ты, участковый, знаешь это не хуже моего.
— С начальником непочтительно говоришь? — оказался у него за спиной Кульчицкий.
— Сам в беглых оказаться хочешь? — ногой выбил у него ружье Власевич. А Кульчицкий подсек в подколенном изгибе и заставил встать на колени.
Еще через минуту Перс и Чолданов вывели на крыльцо сонного парня, сына людолова Никифора, который лет с пятнадцати, как уверял их милиционер, приноровился к промыслу отца. Поняв, что разговорами дело не кончится и что их собираются арестовать, сын ударил ногой Перса, перепрыгнул через перила крыльца и бросился к кустарнику, за которым начиналась лесная чащоба. Но Власевич выхватил пистолет и, не целясь, спокойно, словно в тире, уложил его на ближайший куст.
— Скольких беглых ты выдал властям, Гурдаш? — сурово спросил Курбатов. Старик все еще стоял на коленях, но взгляд его был прикован к зависшему на кусте, словно распятому на нем, телу сына. — Тебя спрашивают, сатанист-людолов!
— Ик, кто ж их, погибельников окаянных, считал?
— А все же?
— Ик, человек с двадцать. Если хочешь заупокойную отпевать, на двадцать свеч не поскупись, не ошибешься. Ты-то, я понял, не из конвоя, начальник, явно не из конвоя.
— Из-за кордона мы.
— Ик, сюда дошли?! — перевел усталый, потускневший взгляд на Курбатова. — Из семеновцев, поди?
— Из семеновцев, угадал.
— Старухи в доме нет, — появился Перс, — но стол накрыт, эта хозяйничала, — вытолкал на крыльцо упиравшуюся девицу.
— Дочь? — спросил Курбатов.
— Из поселка. Ксюха. В невестки метила.
Увидев убитого жениха, Ксюха обхватила голову руками, пронзительно завизжала и попыталась броситься к нему, но Перс успел схватить ее за плечо с такой силой, что сатиновая кофточка ее треснула, оголив ничем больше не прикрытую, ослепительно белую грудь девушки. А приставленное ко рту дуло пистолета принудило полуневесту-полувдову умолкнуть и замереть от страха.
— Так-то оно лучше, — самодовольно согласился Перс. Думаю, эту так сразу на сосну не стоит, а, князь?
— В чулан ее. Кульчицкий, присмотрите до нашего возвращения.
Никифор был еще жив. Когда его перекидывали через седло, он довольно громко застонал. Отец подошел к нему, погладил по голове. Никто из диверсантов не мешал: отцовские чувства есть отцовские чувства. Трое из диверсантов тоже были отцами.
Перс взял лошадь под уздцы. Гурдаш и милиционер ухватились за луки седла, и процессия тронулась в обратный путь. Туда, к двум соснам, на которых почивались тела беглых политкаторжан, принесенных в «подарок вождю народов».
— Твоя работа? — спросил Курбатов, когда они достигли сосны с первым нечеловеческим «подарком».
— Моя, чья ж еще? — свирепо оскалился Гурдаш, без малейшей искры покаяния глядя на труп.
— Там, дальше, тоже твои?
— Чуть правее, у пещеры, еще два тела. Можешь не спрашивать, они тоже мои, — казалось, окончательно потерял страх зэколов. — Чем еще интересоваться станешь?
— Каким образом переправлял энкавэдэшникам отрубленные кисти рук?
— Обыкновенно. По телефону звонил. Из Чурмы приезжали, милиционер или энкавэдист. Им и передавал, в тряпице.
— Так у вас тут даже телефон есть?!
— Редкий случай. Провели. Как председателю Совнаркома, — объяснил Перс. — Наместник Берии в Сибири. Почет.
— Что ж, придется позвонить, — развел руками Курбатов. — Случай такой представился.
— Чего мы тянем, князь? — спросил Чолданов, нервно взмахнув топором. — Уходить пора. Нагрянут.
— В жизни случаются минуты, когда нетерпеливых просят или молчать, или молиться. Так что выбирайте, штаб-ротмистр.
— А с тобой, сатана, — обратился Перс к Гурдашу, — и разговор будет сатанинский.
Выстрелом в упор он свалил милиционера, другим добил лежавшего на земле Тимофея.
— Сыну своему сам руки отрубишь или будешь смотреть, как неумело это будут делать другие? — спросили людолова.
