Она еще долго сидела, что-то рассказывала, в чем-то винилась, на кого-то жаловалась. Матрена, не слыша ее, знала все ее жалобы и печали, которые были и ее, Матренины, печалями и жалобами.
— Ну ладно, Матрена, посидели, побеседовали, и будет. Ступай домой, автобус сейчас придет. Раньше Пасхи не приходи, а на Святую приди. Я тебе крашеное яйцо подарю.
Она помогала подруге одеться, шла с ней на дорогу, поджидая автобус. Подсаживала на ступеньку. Возвращалась домой и потом целый вечер вздыхала, смотрела на портрет покойного мужа, украдкой вытирала глаза.
Вечером в клуб привезли кино, и народ стал собираться, чтобы скоротать длинный вечер. Фильм был иностранный, шведский, назывался «Перед заходом солнца», и Суздальцев, помня роман, по которому был снят фильм, решил его посмотреть.
Шел дождь, мелкий, холодный, падал из темного неба на деревню, окрестные поля и леса, где таяли последние снега. Ветер вместе с брызгами приносил запахи мокрой земли, сырой стерни, бегущей по оврагам воды.
Клуб наполнялся старухами, стариками, деревенской мелюзгой. Суздальцев раскланялся с одноруким плотником Федором Ивановичем, который достраивал в саду учителя Петра Никитича затейливую беседку в виде кремлевской башни. С самим Петром Никитичем, интеллигентно завязавшим на шее галстук. С продавщицей сельпо, у которой днем покупал буханку хлеба и грубо колотый желтоватый сахар. Он вдруг увидел, как в клуб вошла женщина, та солдатка, с которой месяц назад танцевал в клубе. Кажется, ее звали Верка. Он не забывал о ней; нет-нет, да и вспоминал ее близкое круглое лицо с пунцовыми губами и смеющимися глазами, исходящий от ее светлых, с милыми завитками, волос теплый запах, душистый, волнующий. Теперь она была не в модном тулупчике и меховой шапке, а в пальто с большими коричневыми пуговицами, небрежно повязанном шелковом платке, из-под которого блеснули на него ее смеющиеся глаза, чуть разошлись в улыбке розовые свежие губы. На один только миг встретились их взгляды, а потом разбежались. Но он испытал слабый сладкий удар под сердце, который породил в нем неисчезающую тревогу, чуткое ожидание. Это ожидание не проходило все время, пока горел полотняный экран, летали и пересекались голубоватые лучи. Старухи в деревенских платках, старики, обнажив свои плешивые головы, смотрели мелодраму о том, как почтенных лет профессор воспылал любовью к своей молоденькой ученице. Долгая, на весь фильм мука этих отношений, оборванных на самом счастливом месте нежданной смертью профессора.
Лишь однажды во время сеанса он оглянулся и сразу увидел ее озаренное, казавшееся серебряным лицо. Ее широко раскрытые не моргающие глаза смотрели на него так, словно она ждала и требовала, чтобы он обернулся.
Зрители гремели скамейками, выходили из клуба, разбредались по домам с желтевшими в дожде окнами.
Петр увидел Верку в стороне на дороге. Она медленно уходила, но не в сторону села, где затихали голоса, а вниз по дороге к реке, где в сумраке, невидимые, стояли высокие ветлы и не было ни огня. Только холодная мгла весенних полей и близкой реки. Он нагнал ее. Пошел рядом, волнуясь, боясь, что его соседство покажется ей неприятным. В то же время не сомневался, что она пошла по дороге, прочь от села, в надежде, что он догонит ее.
— Вам понравился фильм? — спросил он несмело, не зная, с чего начать разговор. Чем он может быть интересен этой молодой деревенской женщине, чей муж служит в армии, и она ждет его с нетерпением.
— Понравился, — ответила она. — Жаль этого профессора и студентку. Только у них все наладилось, а он и умер. Должно, ей много денег оставил. У нас в городе соседка, девушкой была, а за старика-полковника вышла. Теперь молодая вдова, с золотым браслетом ходит.
— Да, жениться надо по любви. — Он не ожидал, что романтическое содержание фильма вызовет в ней столь прозаический и рассудочный отклик.
— Я бы никогда за старика, за деньги не вышла. — Она словно почувствовала его разочарование. — Любовь никакие деньги не заменят.
— Вот и я думаю, — обрадовался он. — Любовь — это самое высокое, самое таинственное чувство, которое даровано человеку. И несчастен тот, кому не удалось пережить любовь.
— Как интересно, как складно вы говорите. — Он почувствовал, что нравится ей, нравится его интеллигентная речь, сложные, чуть напыщенные обороты. Он был готов говорить, увлекать, приближать ее к себе.
Асфальтовое шоссе было черно, безлюдно. Последний автобус давно прошел. Ночных машин, их набегающих фар не было. Асфальт чуть светился в дожде. Но рядом, на невидимой реке, среди зарослей плыл прозрачный огонь, доносились с реки голоса.
— Мне кажется, что писатель, достигнув определенного совершенства, может описать этот дождь на шоссе, этот туманный огонь. Запах рыбьей икры, тонкие ароматы первых, распустившихся на опушке подснежников, — продолжал он витийствовать, стараясь поразить ее воображение. — Но как же трудно ему описать чувство любви, влечение друг к другу мужчины и женщины! Ведь в этом влечении присутствуют и этот дождь, и этот таинственный призрачный огонь, запах реки и первых весенних цветов…
— Вы говорите, как настоящий писатель. Вы, наверное, читали много книжек?
— Да, вечерами, вернувшись из леса, я читаю книги, иногда пишу.
— Так вы не лесник? Не лесной объездчик? Вы писатель?
— Ну, еще неизвестный. И не знаю, стану ли известным.
— Станете, обязательно! — жарко, отвергая все его сомнения, произнесла она. — Я никогда не видела живого писателя.
Ему было приятно. Он завладел ее воображением. И сделал это без труда — она охотно изумлялась, позволяла себя изумлять.
Иногда огонь приближался к берегу, и тогда прибрежные ивы начинали стекленеть, окружали огонь своим круглым плетением. В блестящей оплетке ветвей горел волшебный светильник; золотые, розовые, фиолетовые круги сверкали и переливались. Но потом огонь удалялся от берега, и казалось, по реке плывет таинственное, опустившееся из неба светило.
— О чем же таком вы пишете? — спрашивала она, заглядывая на него. И он ночным острым зрением видел ее полные губы, большие глаза на круглом лице, лоб, на который выбился влажный завиток волос. Все это было близко, доступно, и не было вокруг никого, а только нескончаемый дождь, весенняя холодная тьма, туманный огонь, который вел их за собой к таинственной цели. — Если вы писатель, то что же такое вы сочиняете?
— Трудно в двух словах рассказать сложный замысел… — Он делал вид, что ищет слова, способные передать всю тонкую возвышенную канву романа, и не смущался тем, что такого романа нет, нет никакой канвы. И тем увлекательней были его фантазии. Он говорил, фантазировал, а сам чувствовал ее доступность и близость, влажное пальто с костяными пуговицами, под которыми дышала ее теплая грудь. — Это роман о страннике, который оставил родной дом, милых родителей, любимую невесту и отправился в странствие в далекие восточные страны. Он хотел увидеть великолепные дворцы и мечети, райские сады и озера, прекрасных танцовщиц и поэтов. Под звуки струн они декламируют свои дивные стихи. Он отправился в путь, чтобы все это увидеть и описать.
— Как же он мог бросить невесту? Ведь они любили друг друга? — спросила она простодушно, с сожалением, жалея невесту и неразумного странника. — Вы сами говорили, что любовь дороже всего.
— Есть состояния, которые выше любви. Стремление к божественной истине, к непостижимому чуду.
— Но разве она не могла пойти вместе с ним? Если любила?
— Значит, мало любила.
— Я бы за вами пошла куда угодно.
И больше они не разговаривали. Молча шли, окруженные пробуждавшимися лесами, талыми водами, ведомые туманным огнем, который катился по невидимой реке, зажигая на берегах разноцветные стеклянные шары.
Они дошли до автобусной остановки, где стояла деревянная будка. Вошли в ее темную глубину. Здесь, в темноте, он сильно и жадно обнял ее. Целовал ее теплые полуоткрытые губы. Видел во мраке ее закрытые дрожащие веки. Расстегивал большие костяные пуговицы, проникая в теплую мягкую глубину. Освобождал ее грудь, целуя ее соски. Слышал, как дождь шелестит по стенам и крыше будки. Торопливо, неловко, делая ей и себе больно, он опустил ее на деревянную лавку и, гладя ее мокрый лоб, стягивал с ее волос влажный платок. Испытывал такое нетерпение, сладость и страх, пока не взорвалась бесшумная вспышка, в которой слились его нежность, боль, небывалая сладость. Осветила все далекие и близкие леса, залитые блестящей водой луга, черную реку, над которой вспыхивали и распадались разноцветные салюты. Щели в деревянной будке дрожали в ртутном блеске.
Погасло. Он выпустил ее из объятий. Вышел из будки, слыша, как она за спиной поправляет одежду, нагибается, что-то ищет.
— Нашла, — сказала она. — А то жалко, если бы потерялась. — И выходя под дождь, показала ему костяную оторванную пуговицу.
