— Нашла, — сказала она. — А то жалко, если бы потерялась. — И выходя под дождь, показала ему костяную оторванную пуговицу.
Он стоял, исполненный свободы и силы среди ночной весны. По реке, туманясь, переливаясь белой росой, уплывал огонь и слышались голоса рыбаков.
Они возвращались обратно. Останавливались. Он обнимал ее, целовал теплый рот, касался голой горячей шеи, слыша запах ее мокрых волос, нежное благоухание ее шелкового платка. Был счастлив, свободен, и эта, едва знакомая ему, женщина казалась любимой и чудной.
Вернулись с Веркой в село и разошлись, пугливо оглядываясь на спящие дома.
В избе он разделся и лег. Все вспоминал. Ее дрожащие от наслаждения веки. Мерцавшие в ушах голубые сережки. Белые в темноте большие груди. Открывшийся из-под вороха одежды живот. Согнутую в колене белую ногу, которую она поставила на скамейку, опустив другую на землю. Эти виденья не волновали, а умиляли его. Он чувствовал, как сохранился на его пальцах едва уловимый запах платка.
Листки бумаги нетронутые лежали на столе, и он знал, что их не коснутся огненные письмена. Он был недоступен для грозных смертоносных сил, защищен от них священной весной, таинственным, проплывшим по реке светилом, обожаемой женщиной.
И вот пришло тепло, сдуло тучи, унесло дожди, развеяло холодные непроглядные туманы. Стало видно, ради чего дни и ночи лил дождь, окутывалась туманом земля, что совершалось за холодной мглистой завесой. Мир вспыхнул лучезарный, перламутровый, преображенный. Суздальцев, ликуя, кинулся в поля, словно кто-то звал из этих синих небес, из золотых солнечных далей. Он шагал в резиновых сапогах, жадно вдыхал сладкий воздух, целовал глазами мерцающего, как стеклянная вспышка, жаворонка, не мог отвести глаз от длинных лазурных луж среди белой стерни, месил шуршащий солнечный снег, тающий в тени осин, их зеленых набухших стволов. Подходил к цветущей иве, вдыхая сладость ее бесчисленных, как зажженные свечи, соцветий, в которых жужжали шмели, опудренные желтой пыльцой. На опушке в мокрой земле распустились фиолетовые хохлатки. Теплый ветер теребил их нежные головки, и он наклонялся, чтобы вдохнуть их слабые чудесные запахи. Мимо, среди темных стволов, над сверкающей грядой последнего снега летела лимонница, он видел, как она облетает коричневый куст орешника, на котором свисали розовые сережки.
Он входил в лес, в его прохладу и тень, и огромные ели, сырые и пахучие у корней, и горячие, смоляные у вершин, пускали его под свои шатры. Он разминал в пальцах солнечную смоляную каплю, замечал перламутровый лучик паутинки. В просторной, еще без листвы и потому особенно гулкой чаще начинала петь одинокая птица. Не видя ее, он сладко внимал чистому певучему звуку, улетавшему далеко в лес. И в ответ вдруг отзывалась другая, а первая замирала, словно старалась прочесть направленное ей послание.
Весна окружала его своими могучими силами, питала своими сокам, лучами, волшебными звуками. И все это было связано с женщиной, его молодым мужским обожанием. Она не была для него деревенской простушкой, уступившей его домогательствам. Не была Веркой, дочкой деревенской почтарки, солдаткой, изменившей своему отсутствующему мужу. Она была для него Весной Священной. Вела в лучезарные поля. Вставала перед ним цветущей ивой. Звала в чащу волшебным птичьим свистом. Наполняла лазурью длинные талые лужи в стерне, из которых в блеске солнца взлетали огненные утки. Она раздвигала перед ним тяжелые еловые ветки, вела сквозь зеленые стволы осин, насылала на него стаю шумных серебристых дроздов. Она казалась высокой, до неба, с солнечным венцом на голове, с платьем, расшитым фиолетовыми цветами. И он шел за ее белыми босыми стопами, целуя воздух, где она только что находилась.
Блуждая среди озаренных опушек, Петр набрел на колесо, темневшее среди седых трав. Зимой оно лежало под снегом, и своими красными лыжами он не раз скользил мимо. Теперь колесо лежало на солнце, являя собой чужеродный предмет среди цветущих ив, благоухающих хохлаток, перелетающих в ветвях красногрудых малиновок. У колеса была бронзовая, с легкой зеленью, втулка. Она была впрессована в черный стальной диск, который был окружен твердой, как камень, резиной. На бронзовой втулке было отчеканено: «Рейн-Вестфалия». Лежащее на земле колесо, по всей вероятности, было катком немецкого танка или гусеничного транспортера. Суздальцев склонился, трогая медные и стальные элементы, гладя вырезанную на бронзе надпись, испытывая странное недоумение. Колесо было свидетелем иной эры, докатилось сюда из другой эпохи, упало на эту русскую лесную опушку, как прилетевший метеорит. Было странно думать, что среди этих прозрачных полей, дуновений теплого ветра, в котором кувыркался и вскрикивал белобокий чибис, — что здесь шли кровавые бои, горела сталь, падали убитые люди, которых потом собирали на поле горемычные жители деревни и сносили всех в одну могилу. Что сюда, к белым березам и зацветающим кустам орешника, долетел страшной силы удар, распадаясь на миллионы смертоносных ударов, одним из которых был сражен его отец. И не видно было среди этой весенней красоты той встречной силы, которая остановила удар, вырвала из немецкого танка раскаленное колесо, испепелила сам танк. Этой силой казалась природа, сладкий, насыщенный цветочной пыльцой ветерок, шевелящийся на иве шмель, пролетевшая желтая бабочка. Родная природа, ее женственность, красота были той сберегающей силой, перед которой отступила немецкая сталь. Живой, любящий, с восхищенными, неутомимо взирающими глазами, он был под покровом этой благой спасительной силы. Сидя у танкового катка, он, как язычник, молился на перламутровые леса, на высоких белоснежных чаек, на крохотного зеленого жучка, сонно ползущего по сухой былинке. И опять в этой бессловесной молитве присутствовала мысль о женщине, которую он целовал, которой обладал, которую ждал с нетерпением, кружа одиноко среди весенних полей.
Приближалась Пасха. Тетя Поля, вынимая каждое утро яйца из куриного гнезда, копила их, складывала в кошелку. За день до Пасхи она поставила на керосинку миску с водой, налущила в нее золотистую луковую шелуху, вскипятила и стала варить яйца, извлекая их большой деревянной ложкой. Они остывали на столе, на клеенке, смугло-коричневые, окутанные розовым паром. В канун Пасхи тетя Поля нарядилась в плюшевую, с потертыми локотками пальтушку, завязала белый платочек, захватила кошелку с крашеными яйцами и отправилась в город в церковь.
— Поживешь без меня, Петруха. А я вернусь, привезу кулич, станем разговляться, — и засеменила на остановку автобуса, маленькая, юркая, как веселая птичка.
Суздальцев бродил по весенним полям, и в природе что-то назревало, копилось, торжественное, чудесное. Было ощущение, что весь окрестный мир — и голубой простор, и волнистые на горизонте леса, и несущиеся в поднебесье стаи птиц — все это необъятный, расписанный фресками храм. Цветущие на опушках ивы — как подсвечники, полные горящих свечей. Разноцветные круглые кусты похожи на нимбы святых и угодников. Красные смоляные шишки на высоких елях — как горящие лампады. Сладкий запах пыльцы и смолы — как церковные благовония. Сгустившаяся в березовой вершине лазурь — как божественное, глядящее из купола око. И Суздальцев, восхищаясь языческой красотой природы, чувствовал ее пасхальную праздничность. Слышал в ней голос, обращенный прямо к нему. К его сердцу, к его любящей душе. И молясь на пролетавшую бабочку или целуя фиолетовую головку хохлатки, он молился живому Богу, который выбрал его среди других бессчетных душ, сделал его своим избранником.
Дома, в чисто убранной, солнечной избе он долго смотрел на божницу, где стояла старая икона в застекленном киоте. Ее окружала потускневшая, резная позолота. За стеклом краснел блеклый бумажный цветочек. Богородица была слабо различима в своем темно-синем облачении, с коричневым склоненным лицом и смуглой шеей, которую обвивала рука Младенца. Сам Младенец стоял на коленях у Божьей Матери, и та обнимала его ноги. По светлому, но сильно закопченному полю иконы пролегала неразборчивая красная надпись. Перед иконой горела лампадка из красного стекла на медной, собранной из крестиков цепочке. Однажды Суздальцев видел, как тетя Поля сняла икону с божницы. Отомкнула на киоте медный замочек. Достала образ и осторожно, тряпочкой, обмакнув ее в лампадное масло, протерла доску, и на ней, сочно сверкая, проступили дивное лицо Богородицы, печальный, с большими глазами лик Младенца и тонкие золотые звезды, усыпавшие плащ Богородицы. Тетя Поля любовалась образом, поворачивая его под лампой, а потом, с тихим неразборчивым шепотом, поместила обратно в киот. Несколько дней икона светилась, а потом померкла, словно погас таинственный разноцветный фонарь.
Теперь он стоял перед иконой и чувствовал необъяснимое к ней влечение. Ему казалось, что икона является дверцей, закрывающей вход в иную неземную реальность, в которой действуют светоносные силы, лучистые энергии. И если встать на табуретку, отомкнуть медный замочек, растворить киот, отодвинуть икону, то из-за нее хлынут божественные силы. Наполнят мир животворной энергией, способной дарить бессмертие, воскрешать мертвых. Сделают его, Суздальцева, неумирающим и безмерно счастливым.
