Минут через двадцать боевой дозор доложил, что впереди проселочная дорога. Ненаезженная, хотя следы колес имеются.
Недолго посовещавшись, Тарасов решил двигать по дороге. Если верить карте, оставшейся от Шишкина, дорога должна была вывести к той самой трассе, Демянск — Старая Русса, через которую они с таким трудом совсем недавно прорывались.
И только бригада двинула по ней, как вдруг небо вновь наполнилось гулом моторов.
Опять появились самолёты.
Один «ястребок» и четыре…
Нет, не Ила. Четыре «Мессера». Они обложили нашего с боков, зажали сверху и снизу и, диктуя ему путь пулевыми трассами, отчетливо видными в голубом и прозрачном воздухе, взяли его в двойные «клещи».
— А что он не стреляет-то, а братцы, чего не стреляет? — шептал кто-то. — Патроны, что ли кончились?
Лётчик, и правда, не отстреливался. Он предпринимал редкие попытки вырваться из «клещей», но пулемётные очереди вновь и вновь преграждали ему путь.
Тарасов понял. Немцы преграждали ему путь. Хотели посадить на свой аэродром.
Вдруг наш самолёт резко взял вверх, пытаясь нырнуть по верхнего немца, прижимавшего его к земле. Но не успел, короткая очередь прошила «Ишачка». Он задымил и нырнул вниз, полого падая в лес. И рухнул.
«Мессеры» недолго покружили над местом падения советского истребителя и умчались домой.
Тарасов, завороженный безнадежным воздушным боем, вдруг резко очнулся.
— Разведка! трёх бойцов к месту падения! Выяснить и доложить, что с лётчиком! И бегом обратно!
Разведчики малеевской роты рванули через заснеженный ещё лес в сторону столба дыма…
* * *
Десантники — вроде бы уже привыкшие ко всему — растерянно топтались на краю леса. Осенью прошлого года здесь был страшный бой — видны были занесенные снегом траншеи, блиндажи, огневые точки. По среди поля, склонив хоботы пушек, чернели несколько танков. А в снег вмерзли тела наших бойцов и немецких солдат — везде. На брустверах, у танков, на опушке.
Вот недалеко, у опушки, возле обезглавленной снарядом толстой сосны, валяются немцы с размозженными черепами, с раздробленными лицами. В центре, поперек одного из врагов, лежит навзничь тело огромного круглолицего большёлобого парня без шинели, в одной гимнастерке без пояса, с разорванным воротом, и рядом винтовка со сломанным штыком и окровавленным, избитым прикладом. Под закиданной песком молодой елочкой, наполовину в воронке, также назвничь лежит на ее краю молодой узбек с тонким лицом. За ним под ветвями елки виднеется аккуратная стопка ещё не израсходованных гранат, и сам он держит гранату в закинутой назад мертвой руке, как будто, перед тем как ее бросить, решил он глянуть на небо, да так и застыл.
И дальше трупы, трупы, трупы… В грязно-зелёных шинелях и стеганых ватниках. Исклеванные воронами и обглоданные волками. Вот и несколько ворон хрипло каркают над полем боя.
Разведчики подошли к лётчику, упавшему прямо здесь, на изорванную войной землю. Он лежал в нескольких метров от дымящего, так и не взорвавшегося своего истребителя.
— Видать, выбросило из кабины, — шепнул один из разведчиков.
Лётчик явно был мертв. Не шевелился, не дышал, не стонал… Десантники проверили его карманы — документов, как полагается, не было. Только «ТТ» — личное оружие пилота. Брать не стали. Лишнюю тяжесть только нести.
Десантники отправились обратно.
И где-то через километр они наткнулись ещё на одну страшную картину. В то время как там, на поляне, шёл бой, в лощине, в зарослях можжевельника, располагалась, должно быть, санитарная рота. Сюда относили раненых и тут укладывали их на подушках из хвои. Так и лежали они теперь рядами под сенью кустов, полузанесенные и вовсе засыпанные снегом. С первого взгляда стало ясно, что умерли они не от ран. Кто-то ловкими взмахами ножа перерезал им всем горло, и они лежали в одинаковых позах, откинув далеко голову, точно стараясь заглянуть, что делается у них позади. Тут же разъяснилась тайна страшной картины. Под сосной, возле занесенного снегом тела красноармейца, держа его голову у себя на коленях, сидела по пояс в снегу сестра, маленькая, хрупкая девушка в ушанке, завязанной под подбородком тесемками. Меж лопаток торчала у нее рукоять ножа, поблескивающая полировкой. А возле, вцепившись друг другу в горло в последней мертвой схватке, застыли немец с молниями СС на рукаве и красноармеец с головой, забинтованной кровавой марлей.
Так их и похоронила метель — хрупкую девушку в ушанке, прикрывшую своим телом раненого, и этих двоих, палача и мстителя, что вцепились друг в друга у ее ног, обутых в старенькие кирзовые сапожки с широкими голенищами.
Один из разведчиков потянулся к кинжалу, но второй остановил его руку, молча покачав головой.
И так же молча и практически бесшумно разведка скрылась в густых зарослях, унеся память об этих местах в своих обожженных сердцах.
А на дороге шёл бой.
Впрочем, боем это назвать было сложно.
Дозор засек два вездехода, неторопливо двигавшихся по проселку. Десантники неторопливо рассыпались по обоим краям дороги и залегли. Когда вездеходы с эсэсовским патрулем втянулись — с обоих сторон ударили пулемётами и все было кончено за несколько минут.
Каким-то чудом уцелел один офицер, которого сейчас и допрашивали Гриншпун и Тарасов. Как и следовало предполагать, немцы патрулировали все дороги, надеясь перехватить в очередной раз ускользнувших тарасовцев. В общем, ничего нового.
Когда Тарасов отошёл в сторону, а Гриншпун кивнул своим автоматчикам, один из прибывших разведчиков вдруг выступил вперёд и сказал,
— Товарищ капитан, разрешите нам! Мы…
— А вернулись! — перебил его Тарасов. — Ну что там с лётчиком?
— Погиб… А ещё… — и разведчики, волнуясь и перебивая друг друга, рассказали о том, что видели.
Тарасов и Гриншпун играли желваками, слушая рассказ. После рассказа о санроте, Тарасов махнул рукой, а Гриншпун разрешил:
— Действуйте, только быстро!
С немца стащили шинель, потом штаны. Мундир оставили. Потом, в одних подштанниках, привязали к дереву. Тот, в ужасе, вертел головой и что-то лопотал.
— Мутер, мутер… Будет сейчас тебе мутер, да не вертись ты! — один из бойцов ударил коленом эсэсовца в пах. Тот заскулил от боли, но дергаться перестал. Второй боец, в это время, вытащил из немецкого френча записную книжку. Вырвав из нее листок бумаги написал на ней немецким же химическим карандашом:
«За чем придешь — то и найдешь!»
И приколол иголкой над нагрудным карманом.
Затем подумал, вырвал ещё один лист и написал крупнее:
«СОБАКА!». Приколол рядом.
Когда офицера привязали, третий разведчик подобрал со снега чей-то ещё блестящий клинок и прочитал на нем надпись:
— Майне ере хайст тройе… Это что значит, Вань?
— Его честь — его вера. Или верность. Да кто ж этих гансов, Коль, разберет, — ответил Ваня.
— Верность, говоришь? — разведчик задумчиво повертел кинжалом и внезапно резанул немца этим клинком по горлу. — Эх, фюрера бы ихнего так…
Немец задергался, захрипел…
— Крови-то как со свиньи, — сказал третий, отойдя подальше, чтобы не запачкаться. — Мужики, у меня ещё сухари есть. Держите!
Он протянул по сухарю двум своим боевым друзьям. Не заметил, как один из сухарей выпал на землю. И будет этот сухарь там лежать ещё пару дней, пока его не найдет тот самый лётчик, оказавшийся живым. Он будет ползти эти несколько километров семь дней, потому как у него были раздробленны ступни. Но он доползет, и этот сухарь поможет ему протянуть ещё чуть-чуть, пока он не доберется до своих.
Впрочем, это будет через семь дней, а пока трое разведчиков грызли свои сухари и смотрели на дохлого немца, а рядом горела фашистская техника, валялись трупы вражеских солдат. Десантники шагали мимо по дороге, разглядывая их и этих трёх своих товарищей.
Шли молча — кто-то навстречу смерти, кто-то навстречу победе, кто-то к безвестию. Но все к вечной славе…
— Кстати, господин подполковник, сталкивались ли Вы с партизанами? — продолжал допрос фон Вальдерзее.
— Да, связь с ними держали. Но уже в самом конце операции. Они здорово помогли бригаде, сопровождая обессилевших десантников на болото Гладкий Мох, — ответил Тарасов.
— А там?
— А там их эвакуировали аиацией. Надеюсь всех.
— Как зовут командира партизанского отряда? — Тарасов очень хотел узнать, все ли в порядке с его бойцами, но обер-лейтенант продолжил уточнять данные по партизанам.
— Полкман. Мартын Мартынович.
— Юде? — удивился немец. — Я думал, что евреи у вас сплошь комиссары.
Тарасов засмеялся:
— Комиссар Мачихин точно не еврей. Впрочем, как и другие комиссары — Никитин, Куклин… А вот одна из переводчиц бригады — еврейка. Да и бойцов рядовых немало. Было. У нас, прежде всего, советские люди. А нации, это вторично. Подлецов везде хватает.
