Я вместе со своими коллегами из Рехлина отмечала день рождения одного из наших сотрудников. Мы обедали в деревенском трактире, славившемся превосходными блюдами из оленины. Густав, именинник, выпил огромное количество австрийского красного вина и приставал к замужней хозяйке трактира.
Мы услышали звон разбитого стекла, когда пили кофе. Он прозвучал так отчетливо, словно разбилось окно в соседней комнате. Мы разом умолкли и поставили чашки на стол.
Кто-то нервно пошутил:
– Еще один пьяный.
– Не думаю, – сказал конструктор, привезший всех нас на своей машине.
Хозяйка, расставлявшая бутылки на полке за стойкой бара, сказала:
– Это в еврейской скобяной лавке на углу. – Она отступила на шаг, рассматривая аккуратно расставленные бутылки. – Что ж, так им и надо.
Мы допили кофе, расплатились и вышли. Трактир находился в маленьком городке, где происходили базары. Мы двинулись по дороге и, завернув за угол, вышли на площадь. Я услышала неясный шум в отдалении.
Стоял ноябрь, и ночь была холодной. Я засунула руки поглубже в карманы куртки. Под моими ногами что-то хрустело. Я опустила глаза.
На мостовой блестела стеклянная крошка. В витрине лавки позади осталось лишь несколько острых осколков стекла. Три окна подряд были разбиты. На двери кто-то написал слово «жид» и грязное ругательство.
В неясном шуме в отдалении различались крики и рев бушующего пламени.
– Давайте сматываться отсюда, – сказала я.
Мы услышали звон очередного разбитого стекла на соседней улице, многоголосый радостный вопль, а потом из-за угла вылетел грузовик с открытым кузовом, набитым штурмовиками. Они приветствовали нас жизнерадостным ревом, и грузовик резко остановился. Из кузова выпрыгнул мужчина и подбежал к нам. Кажется, он спрашивал дорогу. Он захлебывался от возбуждения, смеялся и часто сыпал словами.
– Ну и ночка! – то и дело повторял он. – Ну и ночка!
В ответ на расспросы мы сказали, что понятия не имеем, где находится синагога.
Некоторые события той ночи получили освещение в печати, некоторые нет. Но стоило лишь раз пройти по улице, чтобы все увидеть. Битое стекло лежало на тротуарах грудами. Люди пробирались между ними, сетуя на неудобство.
По слухам, Толстяк рвал и метал. Страховка, понимаете ли. Они потребовали выплаты страховых премий. Те, которые не слишком испугались. Общая сумма исчислялась миллионами. Как он может решать проблемы экономики, возмущался Толстяк, когда в стране творится такое?
Где-то поблизости находится Каринхалле.
Если, конечно, она все еще стоит. Ходили слухи, будто Толстяк приказал взорвать ее – только бы не отдавать в руки варваров, лишенных художественного вкуса.
Я никогда не видела Каринхалле, усадьбу Толстяка. Но Эрнст мне ее описывал. Он бывал там несколько раз. Самый знаменательный свой визит в Каринхалле он нанес однажды ранней весной 1939 года, когда уже два с половиной года работал начальником технического отдела.
Эрнста вызвали туда на выходные. Он выехал из Берлина на своем спортивном автомобиле. Дорога вела через холмистую лесистую равнину, испещренную озерами. Здесь Толстяк устроил огромный охотничий и рыболовный заповедник. Если повезет, вы могли увидеть по пути бизона или диких лошадей. Об обыкновении Толстяка выезжать по выходным на охоту знали все. Честолюбивые офицеры военно-воздушных сил из кожи вон лезли, демонстрируя там свое искусство стрельбы.
Через пятьдесят миль Эрнст свернул с шоссе, миновал контрольно-пропускной пункт и выехал на гладко вымощенную дорогу, которая вела к усадьбе, извиваясь между озерами.
По ряду причин Каринхалле внушала благоговейный ужас. Вероятно, свет еще не видывал более безвкусного архитектурного ансамбля. Изначально построенное по образцу шведского охотничьего домика, центральное здание быстро утратило первозданный облик, обрастая разнообразными сооружениями, которые выстроились по периметру главного двора, в свою очередь окруженные статуями, фонтанами и купами деревьев. В этих строениях Толстяк хранил свою коллекцию произведений искусства. Под соломенными крышами скапливались старинные канделябры, столики в стиле рококо, редкие гобелены, полотна старых мастеров, золотые и серебряные сервизы. Процесс накопления был бесконечным. Европа изобиловала сокровищами такого рода. И зачем останавливаться на Европе?
Центральное здание являлось прихотью богача и носило название, свидетельствующее о сентиментальности жестокого самодура. Кариной звали первую жену Толстяка. Память о ней он возвел в своего рода религиозный культ. Ее останки покоились в отлитом из олова саркофаге в гранитном мавзолее со стенами толщиной полтора метра, стоявшем на берегу озера, на которое выходили окна дома. Однажды он упокоится рядом с Кариной. Но пока что он любил плавать в озере.
Эрнст припарковал свою машину на усыпанной гравием площадке и прошел к дому. Мускулистый парень в средневековой ливрее и с автоматом на боку открыл дверь. Эрнст вошел в вестибюль, где в нишах тускло мерцали китайские вазы, и двинулся через него, поскрипывая ботинками и с трудом подавляя желание пойти на цыпочках. Ему казалось, что за ним исподтишка наблюдают.
Он думал о том, сколько глаз наблюдает за ним каждый день, сколько ушей ловит каждое его слово. Толстяк держал свою собственную разведывательную службу. Она прослушивала телефонные разговоры, все без исключения телефонные разговоры. Даже Гиммлер не мог здесь ничего поделать.
Толстяк подошел на удивление неслышно для столь грузного человека. Он возник в арочном проеме, протягивая вперед руку и растянув рот в широкой улыбке. Он был в бархатных бриджах, шелковых чулках и туфлях с бриллиантовыми пряжками, в белой шелковой рубашке и отороченном мехом жилете, перевязанном красным кушаком, за который был заткнут кинжал.
Эрнст нервно пожал руку своему хозяину. Они прошли по полированному паркету и персидским коврам огромного зала к ярко горящему камину, в котором можно было зажарить целого быка. Толстяк указал Эрнсту на одно из глубоких кожаных кресел, а сам грузно опустился в другое. Появился лакей в камзоле, зеленых бриджах и в ботинках из оленьей кожи – с графином на серебряном подносе. Налил мадеры в два бокала и неслышно отступил в тень.
– Как Инга? – спросил хозяин дома.
После смерти Карины он недавно вступил в новый брак и теперь любил играть роль семейного человека. Он сердечно интересовался личной жизнью всех своих подчиненных. Инга была очередной любовницей Эрнста, но занимала положение любовницы уже достаточно долго, чтобы считаться верной спутницей жизни.
Эрнст сказал, что у Инги все замечательно и что в данный момент она гостит у своих родственников в деревне.
Толстяк выразил свое удовлетворение по данному поводу, а потом завел разговор о недавно подаренной ему картине кисти Каспара Давида Фридриха, которую он пообещал показать Эрнсту после обеда. Он непринужденно болтал и держался весьма любезно, но Эрнст хорошо понимал, что у него на уме совсем другое.
Толстяк перешел к делу, когда лакей снова наполнил бокалы.
– Эрнст, меня несколько беспокоит Мильх.
У Эрнста дернулись брови. Толстяк постоянно плел интриги, дабы воспрепятствовать Мильху обрести в министерстве власть, на которую тот имел полное право в силу своих способностей и в силу своей должности; но все же он не удовлетворялся достигнутым результатом. Мильх был слишком хорош, вот в чем заключалась вся беда. Он работал без устали. Был великолепным организатором. Находил удовольствие в канцелярской работе. Принимал решения, которые следовало принимать, пусть самые непопулярные. И, несмотря на все старания скомпрометировать и ослабить его позиции, он все равно оставался заместителем Толстяка, инспектирующим генералом военно-воздушных сил.
– Что именно вас беспокоит? – спросил Эрнст с невинным видом.
– Я не доверяю Мильху, – сказал Толстяк, играя рукояткой своего кинжала, украшенной драгоценными камнями. – Думаю, он бегает в Канцелярию без моего ведома.
Так оно и было. Мильха там хорошо принимали.
– А если даже так, что в этом плохого?
– Ну, все зависит от того, что он говорит там. Иногда Мильх оценивает ситуацию совершенно неверно. Они могут представлять опасность, такие неверные суждения.
Эрнст ждал.
– В частности, в свете нашей программы развития.
А дело состояло в следующем. Был отдан приказ впятеро (впятеро!) увеличить выпуск самолетов. Начать немедленно. В кабинетах на Лейпцигерштрассе кипела лихорадочная деятельность, за которой угадывалась паника. Программа выполнялась в дикой спешке. Самолеты, еще находившиеся в стадии разработки или капитальной реконструкции, признавались удовлетворительными и воплощались в наспех составленных чертежах. Мильх холодным задумчивым взглядом изучал чертежи.
