Позже, после нескольких больших кружек местного темного пива, Петер сказал:
– Не стоило мне поступать во флот.
– Но ты получил возможность повидать мир.
Он помотал головой.
– Я серьезно.
– Почему ты сделал это?
– Чтобы быть подальше от отца.
– Неужели только поэтому?
– Я ненавидел его, – сказал Петер. – Я поклялся себе, что сделаю все, только бы оказаться подальше от него. Служба на флоте представлялась мне единственным выходом.
– Неужели там действительно так плохо?
– Я всего лишь поменял одного отца на другого, – сказал Петер. – Думаю, человек просто не в силах убежать от своего отца.
Я ничего не рассказала брату о своих зашедших в тупик отношениях с отцом. Мне не хотелось говорить об этом, и, в любом случае, я редко рассказывала Петеру о своих трениях с отцом. Я понимала, что мои проблемы, сколь угодно неприятные, никогда не сравнятся по сложности с проблемами брата.
В течение двух довоенных лет меня неоднократно посылали за границу с миссиями, которые, как все уже понимали к тому времени, имели гораздо больше отношения к дипломатии, нежели к летному делу.
Каждый раз, когда я выезжала за границу, мне казалось, будто Германия все сильнее отдаляется от остального мира. Например, союз с Австрией: у нас его приветствовали как закономерное и долгожданное событие. Я тоже считала такой союз закономерным. Разве австрийцы не те же немцы? Я была потрясена, узнав, что за пределами Германии это осуждается как аннексия.
Странное дело, но в наших поездках за границу мы не встречали никакой недоброжелательности. Вероятно, она приберегалась для нашего правительства. Казалось, мы брали призы для самого непопулярного правительства в мире. Я понимала такое отношение к Германии, но по очевидным причинам никогда не говорила об этом. На самом деле я вообще мало чего говорила. Меня посылали туда летать, и я летала.
Меня послали в США на Кливлендские воздушные гонки. Все (кроме Эрнста) говорили, что мне страшно не понравится Америка. Я же просто влюбилась в нее. Там вы могли отпустить шутку и увидеть понимающие улыбки. Там никто не разглагольствовал о чистоте крови или о чести. Но нам пришлось спешно упаковать вещи и покинуть Америку. Сложная обстановка в Чехословакии переросла в кризис.
Пятью месяцами позже я оказалась в Ливии. Наше правительство все еще предпринимало благородные попытки содействовать развитию международного планеризма.
Дитера тоже послали в Ливию. Я не виделась с ним с того вечера, когда мы ходили на концерт в Берлине. Я не получала от него никаких известий, если не считать одной открытки, в которой он коротко сообщал, что теперь работает в компании Мессершмитта.
Он встречал меня в аэропорту Триполи. Он был в коричневой рубашке с нарукавной повязкой с эмблемой партии и вскинул руку в нацистском приветствии, когда я шла к нему по горячему гудрону.
– Не валяй дурака, Дитер, – сказала я. – Это же я. Лицо у него окаменело.
В последующие дни Дитер словно напрочь забыл о нашей былой дружбе. Он держался со мной отчужденно и, казалось, не хотел оставаться со мной наедине. Я старалась не замечать этого, но все же замечала. В конце концов я попыталась выяснить отношения.
– Я отношусь к тебе вполне благожелательно, – холодно сказал он. – Чего еще тебе надо?
Когда прибыли планеры, все только усложнилось.
Планеров было три: две рабочие лошадки и один породистый конь.
Тогда Дитер сказал:
– Думаю, я полечу на нем сегодня, если погодные условия не изменятся.
– Ты? – сказала я. – А почему не я?
Мы передали вопрос на рассмотрение руководителю группы, который сказал, что мы можем летать по очереди через день, и подкинул монетку, выбирая первого. Выиграл Дитер.
Он вернулся упоенный восторгом и начал объяснять мне, как надо управлять машиной.
– Бога ради, – сказала я, – я умею пилотировать планеры.
– Ты считаешь, что уже ничему не можешь научиться, – сказал он.
Я находилась не в миролюбивом настроении.
– Я считаю, что ты ничему не можешь меня научить, – сказала я.
Дитер круто развернулся и пошел прочь.
В каком-то смысле это было символично. Экспедиция замышлялась как международная, но французы вышли из нее еще до начала, а итальянцы, похоже, никак не могли решить, принимать в ней участие или нет. С течением времени экспедиция казалась все более и более бессмысленной. Безусловно, никто не верил в официальную цель данного мероприятия.
– Исследование термических условий! – иронически пробормотал Вильгельм, метеоролог нашей команды, когда однажды вечером наносил полученные в результате наших дневных полетов данные на свою карту. – Ну и фигня!
– Что ты имеешь в виду? – осведомился Дитер.
Вильгельм поднял глаза.
– Уж ты-то прекрасно знаешь, зачем мы здесь находимся.
Дитер быстро окинул взглядом помещение, проверяя, нет ли там итальянцев.
– Насколько я понимаю, мы находимся здесь, чтобы продолжить исследование воздушных тепловых потоков, начатое в Южной Америке.
– Воздушные потоки можно исследовать везде, где таковые имеются, – сказал Вильгельм. – Нет никакой необходимости заниматься этим в районах, имеющих стратегически важное значение.
– Если Адольф Гитлер прикажет мне исследовать воздушные потоки на луне, я стану изучать таковые на Луне, – резко ответил Дитер.
– Дитер, – сказала я, – мне кажется, на Луне нет никаких воздушных потоков.
Вильгельм подавил улыбку. Я поняла, что они с Дитером не намерены подхватывать шутливый тон.
– Думаю, ты не понимаешь сути дела, – сказал Вильгельм.
– О, я прекрасно понимаю суть дела, – сказал Дитер. – А вот ты не понимаешь. Мы находимся здесь потому, что нас послали сюда. А почему именно нас сюда послали, не наше дело.
Я посмотрела на Дитера долгим изучающим взглядом. Я сама не понимала, почему я так удивилась. Но когда человек, хорошо вам знакомый, совершает вроде бы вполне предсказуемые поступки, вы всегда удивляетесь, поскольку все-таки держались о нем лучшего мнения.
Я вернулась к своей книге. Я читала о путешественниках, исследовавших Северную Африку в девятнадцатом веке. Помимо всего прочего, я надеялась таким образом расширить свой кругозор.
Вильгельм снова взял карандаш.
– Вероятно, нам не стоило обсуждать этот вопрос.
– Нам не стоило обсуждать этот вопрос в том тоне, какой ты задал, – сказал Дитер. – По-моему, члены команды грешат скептицизмом и излишней интеллектуальностью.
С изумлением я увидела, что он смотрит на мою книгу.
В течение последующих пяти ужасных недель, проведенных в Ливии (когда я мысленно сокрушалась о напрасной трате времени и невозможности узнать поближе такую прекрасную пустыню и таких интересных арабов), я лишь однажды вызвала Дитера на откровенный разговор.
На сей раз он признался.
– Да, – сказал он. – Я решил относиться к тебе иначе, чем раньше. У меня нет выбора.
– Мне жаль, что тебе приходится так себя вести.
– Не знаю, чего еще ты ожидала.
– Но, Дитер, насколько я знаю, мы всегда были только друзьями. Мое отношение к тебе нисколько не изменилось.
– Думаю, ты обманывала меня, – сказал он.
Мы стояли в тени пальмы, глядя на пустыню. Подернутое знойным маревом песчаное пространство сливалось вдали с подернутым маревом небом; все казалось зыбким и нереальным, кроме дрожащего раскаленного воздуха.
– Я обманывала тебя? – спросила я.
– Да.
– Каким образом?
– Ты позволила мне надеяться… как, по-твоему, все это выглядело со стороны? В Дармштадте все считали, что ты моя девушка.
Я покраснела от негодования.
– Но ты же знал, что это не так!
– Ты продолжаешь все отрицать. Но ведь ты с удовольствием общалась со мной.
– Ты имеешь в виду, что девушке позволительно общаться с парнем только в одном случае?
– Ты меня использовала, – сказал од. – Это нечестно.
Беда в том, что в его словах была доля правды. Я находила общество Дитера удобным. Я всегда это понимала, и, помимо всего прочего, именно мое сознание вины скрепляло нашу дружбу. Но когда он обвинил меня в нечестности, чувство вины, которое я все еще испытывала перед ним, разом прошло, сгорело в очищающей вспышке гнева, а вместе с ним прошла и вся моя симпатия к нему.
Из-за угла вышел Вильгельм с пачкой отчетных документов и поздоровался с нами.
Я улыбнулась с отсутствующим видом. Я была всецело поглощена чувством великого облегчения, порожденного сознанием того, что наша с Дитером дружба закончилась и мне больше нет необходимости поддерживать с ним отношения.
Но Дитер на появление Вильгельма отреагировал.
Он весь разом подобрался. Он подождал, когда Вильгельм уйдет с улицы и закроет за собой дверь. А потом презрительно бросил, почти выплюнул слово: «Еврей!»
К тому времени события так называемой Хрустальной ночи уже произошли.
