– Из самолетов, которые через три года должны стоять в ангарах, почти девять тысяч не прошли необходимые испытания, – сказал Мильх Эрнсту. – Это четверть от общего количества.
Мильх был прав. Тем не менее его пессимизм сердил Эрнста, принимавшего подобные замечания на свой счет. Он беспокоился по поводу некоторых своих решений, принятых в прошлом году. Эрнсту было нужно, чтобы его компетенции доверяли, а не ставили ее под сомнение.
– Мильх говорил о «Ю-восемьдесят восемь», – сказал Толстяк.
Речь шла о бомбардировщике, реконструированном Юнкерсом по распоряжению Эрнста. Компания получила заказ на огромное количество таких самолетов; этой машине предстояло стать основным бомбардировщиком военно-воздушных сил.
– Мильх говорит, с ним какие-то проблемы, – сказал Толстяк. – Он говорит, машина слишком тяжелая и тихоходная.
– С «Ю-восемьдесят восемь» нет никаких проблем. – Эрнст почувствовал, как у него предательски потеют ладони.
– Хм-м… Полагаю, вы правы. Что ж, это не первое заблуждение Мильха, и явно не последнее. – Толстяк вновь наполнил бокалы. – Я решил произвести кое-какие перестановки. Министерству необходим свежий ветер перемен. Новым начальником штаба станет Йешоннек. Вы ведь с ним ладите?
– Да.
Но вот Мильх не ладил. Мильх и Йешоннек ненавидели друг друга.
Интересно, известно ли это Толстяку, подумал Эрнст, бросая быстрый взгляд на круглое, странно смягчившееся лицо с растянутым в широкой улыбке ртом, похожим на бритвенный разрез. Да. Толстяк знал все, что хотел знать. Следовательно, данное назначение производилось с расчетом усложнить Мильху жизнь.
– Хороший выбор, если вас интересует мое мнение, – сказал Эрнст. – Он молод и энергичен.
– Вот именно. – Толстяк резко подтолкнул ногой огромное полено, грозившее вывалиться из камина, и хихикнул. – И он попридержит Мильха.
Полено враз занялось огнем, и волна жара ударила Эрнсту в лицо. Спиной он чувствовал порывы прохладного сквозняка, которым тянуло из смежных комнат и коридоров при каждом прохождении патрульных, а щеки у него горели и глаза резало от яркого света пламени. Эти противоречивые ощущения, вкупе с воздействием мадеры, выпитой на пустой желудок, привели Эрнста в состояние растерянности, впрочем вполне естественной в данной обстановке. Он решил, что рано или поздно Толстяк скажет, зачем хотел его видеть. А возможно, и нет. Иногда Толстяк вызывал Эрнста к себе в кабинет единственно для того, чтобы поговорить о тактике воздушного боя в Мировой войне.
– А не пойти ли нам позавтракать? – спросил Толстяк, проворно поднимаясь на ноги; и они, под стеклянными взглядами двадцати рогатых оленьих голов, прошли в столовую с обшитыми дубовыми панелями стенами.
За рыбным блюдом Толстяк сказал:
– Я создаю совершенно новый отдел в министерстве и назначаю вас начальником. Это крупный департамент, гораздо более крупный, чем ваш нынешний. Не беспокойтесь, у вас будут помощники. Вы будете отвечать за всю авиацию в целом и за вооружение военно-воздушных сил. В том числе и за научные исследования. – Он извлек изо рта рыбью кость и наставил ее на Эрнста. – Вы довольны?
– Я полный профан во всем, что касается научных исследований, – сказал Эрнст. Больше он ничего не мог придумать. Любые его слова не имели никакого значения. Он должен был исполниться ликования, но исполнился холодного ужаса.
Возможно, все сложится нормально. Если его считают способным справиться с такой работой, возможно, он действительно в состоянии с ней справиться.
– Я знаю, что вы полный профан, – сказал Толстяк. – Но вам не повредит выяснить, так это или нет, верно? – В его глазах горело злорадство.
Эрнст отправил в рот кусок рыбы и попытался подумать. Щавелевый соус был превосходен.
– На следующей неделе вы можете посвятить пару дней общению со специалистами, – сказал Толстяк. – Узнайте, что у них на уме. И между прочим скажите им, что мне нужен деревянный бомбардировщик.
Эрнст поперхнулся.
– Что с вами, дружище? Глотните шабли.
Летом того года я испытывала очередной планер. То был гигантский планер, прекрасный альбатрос с огромным, просто огромным размахом крыльев. Самый большой из всех, какие строились доныне. Он разрабатывался как грузовой, но теперь кто-то решил, что если он может перевозить грузы, то может служить и для транспортировки войск. Я испытывала планер при всех режимах нагрузки – то порожний, а то и с дюжиной солдат с полной выкладкой.
Вместо живых людей я перевозила мешки с песком. Это было единственным неприятным моментом: мешки приходилось загружать в планер.
Я делала это сама. Я могла бы обратиться за помощью, но не имела такого обыкновения, да и в любом случае я предпочитала пересчитывать мешки сама и укладывать их таким образом, как мне надо.
Каждый день я сваливала набитые песком мешки со своего плеча в грузовой отсек планера, куда они падали с глухим стуком. Если мешок приземляется мимо нужного места, вы уже не можете передвинуть его ногой. Мешок с песком – самая тяжелая и малоподвижная вещь в мире. Я чувствовала себя атлантом, несущим на своих плечах тяжесть небесного свода.
То было чудесное лето.
В августе в коридорах министерства, а равно в ангарах и цехах Рехлина стали распространяться ужасные слухи.
На равнине Саган проводили учебную бомбардировку с участием двадцати одной «штуки». Задание состояло в том, чтобы совершить налет на бутафорскую деревню и сбросить на нее настоящие бомбы. Два десятка генералов прибыли наблюдать за учениями.
Три звена самолетов поднялись с базы в Котбусе сразу после рассвета. Над землей стелился легкий туман, но он рассеивался. Метеослужба сообщила, что цель закрыта грядой перистых облаков, находящейся на высоте двух тысяч метров.
Я живо представляю, как генералы переговариваются, нервно поглядывают на часы и, заслышав нарастающий рев «штук», наводят свои бинокли на цель, неясно вырисовывающуюся вдали на фоне густо-зеленого леса.
Командир первого звена посмотрел на часы. Прошло уже полчаса с момента вылета и час с того момента, как он получил последнюю метеосводку. Солнце поднималось и нагревало своими лучами фонарь кабины.
Ведущий самолет первого звена, решив, что находится прямо над целью, вошел в пике. Шесть остальных самолетов устремились вслед за ним к стелющейся далеко внизу облачной пелене.
Через несколько секунд второе звено тоже стало пикировать. Дикий рев сирен наполнил небо, и генералы на земле довольно заулыбались.
Командир третьего звена стремительно перевел глаза с циферблата своих часов на ведущий самолет, который все еще камнем падал вниз, навстречу все еще далекому облаку; потом снова метнул взгляд на часы и снова взглянул на несущийся к земле бомбардировщик.
Его учили реагировать молниеносно, но зачастую страх парализует волю. Возможно, она уже не имела никакого значения, та доля секунды, когда ужас в нем возобладал над рассудком. Опьяненные адреналином, оглушенные, упоенные головокружительным падением в бездну, они уже не слышали никого и ничего. Они уже вошли в слишком отвесное пике, они уже летели в вечность, навстречу облаку, которое должно было находиться на высоте двух тысяч метров, но не находилось.
– Выйти из пике! – проорал он в микрофон.
Приказ услышали только пилоты его звена.
Четырнадцать «штук» исчезли в облачной пелене.
Оцепеневшие от ужаса генералы увидели, как четырнадцать черных крестов падают с неба и врезаются в землю. Жуткий вой разом прекратился, словно на мир накинули огромное толстое одеяло.
Потом в лесу начались взрывы.
Незамедлительно созванный трибунал установил, что к моменту пике облачная гряда, которая, по данным метеослужбы, находилась над целью на высоте двух тысяч метров, рассеялась под воздействием солнечных лучей. Но под воздействием тех же самых солнечных лучей с земли поднялся туман, который сгустился и повис широкой дугообразной полосой на высоте тысячи метров над целью, полностью ее закрывая.
То есть пилоты находились на высоте тысячи метров, думая, что находятся на высоте двух тысяч; оставалось предположить, что они не смотрели на альтиметры. Собираясь выйти из облака на достаточно большом расстоянии от земли (исходя из данных метеослужбы), они могли не следить за высотой полета. И в любом случае, как было сообщено военному суду, во время скоростного пикирования альтиметры могут врать.
Эрнст плакал. Он болел несколько дней; его постоянно рвало.
Он пил бренди для успокоения желудка и сидел в кресле, держа на коленях кота. Он смотрел в стену, увешанную фотографиями улыбающихся людей, и видел четырнадцать самолетов, врезающихся в землю на полной скорости.
– Ну почему они не смотрели на альтиметры? – снова и снова спрашивал он.
Он знал почему.
Через две недели трибунал отложил рассмотрение дела на неопределенный срок. Настал сентябрь, и мы вступили в войну.
