было видно, как с другой стороны, левее школы, тоже выкатили пулемет и поставили его за большим валуном, тем самым, который мы, школьники, собирались когда-то столкнуть в реку. Теперь турбинщики, сражавшиеся на берегу реки, не заслоняли переправу от огня пулеметов, и оба пулемета били по реке, через которую шли люди в серых мундирах, прижимая к бокам трясущиеся ружья с толстыми дулами. В это же время все три орудия отца, окончательно пристреляв переправу, открыли беглый и безжалостно точный огонь. Фонтаны вздымались над рекой непрерывно, один за другим, и казалось, что вода в реке, закипела. Двое переходивших реку упали, и тут же упал третий и забарахтался, колотя по воде руками, а потом замер и тихо ушел под воду. Подбегавшие к берегу с той стороны замялись при виде кипящей воды, а раз замявшись, на секунду подумав о том, что ожидает их на переправе, уже не могли заставить себя войти в воду и стояли растерянные. Тогда один из пулеметов, немного подняв дуло, прошил стоявших на том берегу. Несколько человек упали, один взялся двумя руками за живот и сел, а остальные повернулись и побежали назад.
Только что наше положение было очень затруднительно, даже, в сущности говоря, почти безнадежно. Орудия наши не могли бить потому, что и в траншее и на берегу шли рукопашные схватки, в которых смешались немцы и наши. Переправа была заслонена от пулеметов турбинщиками, сражавшимися на берегу, а итог рукопашной схватки мог быть только печальным для нас, потому что к немцам шли все новые силы, а нашим помощи ждать было неоткуда. Теперь же, когда пулеметы выдвинулись вперед, ничто не заслоняло от них реку. Кроме того, отец пристрелял переправу настолько точно, что бил, не опасаясь попасть в своих. Точности этой удалось достигнуть благодаря наблюдателю, предусмотрительно высланному к ивам на тот берег реки. Он смотрел на переправу сбоку и ясно видел, куда падает каждый снаряд. Так удалось переправу нарушить. И сразу положение резко изменилось в нашу пользу. Немцы, в свою очередь, не могли стрелять по нашему берегу, потому что их солдаты сражались на берегу и в траншее. Поэтому немецкая артиллерия перенесла огонь в глубину, где она, в сущности говоря, никому не вредила, потому что жители ушли дальше в тыл, к центру города, а батальон сражался ближе к берегу. Когда немцы, перебравшиеся уже через реку, увидели, что переправа нарушена и помощь больше к ним не подходит, они замялись. В такие минуты заминка дорого стоит. Кто-то повернулся к реке и в этот момент был оглушен прикладом, кто-то испуганно вскрикнул, — и вот уже немцы ощутили безвыходность своего положения, и паника стала овладевать ими, и, наоборот, наши твердо уверялись, что дело выиграно, и это сразу прибавило им сил и смелости.
Разумеется, в тот момент все это не приходило мне в голову. Ход боя я понял в подробностях значительно позже, но общий смысл событий был мне ясен и тогда. Очень наглядно было все, происходившее перед моими глазами. Больше уже ни разу за всю войну не пришлось мне видеть бой с такой удобной позиции и так ясно наблюдать все его перипетии. Сейчас я прыгал от возбуждения и хлопал себя по коленке в восторге, что одолевают турбинщики. Но в это время в бой вступила сила, про которую я в своем возбуждении совершенно забыл.
Все время, пока на берегу шло сражение, пока немцы переходили вброд реку и потом бежали обратно, пока удача склонялась то на одну, то на другую сторону, в тесной траншее люди душили друг друга руками за горло, валили друг друга на землю и прирезали ножами, как в давних боях, когда порох еще не был изобретен. Я не видел, что происходит на дне этого узкого рва, где сражающиеся действовали руками, зубами, коленками, где тела сплелись так тесно, что нельзя было разобрать — чье тело лежит под ногами, где слышалось напряженное дыхание разъяренных людей, где медленно одолевали более сильные руки и мертвые продолжали стоять, потому что некуда было падать. Но вот и там закончилась схватка, и победители, отуманенные боем, плохо еще понимая, что произошло, не думая ни о чем, ничего не чувствуя, кроме инерции боя, заставляющей драться и драться, вылезли наконец из траншеи. Их не сразу можно было узнать. Покрытые кровью, в изорванной одежде, кто сжимая в руке нож, кто держа винтовку как дубину, тяжело дыша и качаясь, они пошли вниз к берегу, туда, где еще держались люди в серых мундирах.
Я не сразу узнал старозаводцев в этих странных людях, упрямо стремящихся вперед. Я не сразу понял, что это Дегтярь идет первым, шатаясь, как пьяный, зажав в кулаке штык и другой рукой все время проводя по глазам. Кровь из раны на лбу натекала ему на лицо, и он стирал ее рукой, чтобы видеть, где немцы. Я не сразу узнал Ивана Луканина, размахивавшего винтовкой над головой, упрямо наклонявшего вперед голову. Их было человек пятнадцать, литейщиков, — не больше. Им дорого далась отвоеванная назад траншея. Они спустились вниз, туда, где еще продолжалась схватка, и вмешались в толпу. Я увидел взмах винтовки Луканина, и высокий немец, на которого обрушился приклад, упал, не вскрикнув; и на него упал последний из пяти братьев Луканиных. То ли шальная пуля настигла его, то ли он, раненный прежде, из последних сил дошел до берега, чтобы нанести последний удар.
Литейщиков осталось мало, но вид их был так страшен, ярость их и стремительность были столь непреодолимы, что немцы не выдержали. Один за другим, крича, они поднимали руки, а один, я видел, бросился бежать и сначала ошибся направлением, а потом побежал к реке и здесь его убило пулей. Как только немцы на том берегу увидели, что товарищи их поднимают руки, они сразу открыли огонь, считая, наверное, что теперь не имеет смысла беречь своих. Но отец перенес свой огонь, и снаряды стали рваться не в воде, а на том берегу, и уже старозаводцы торопливо волокли пленных к траншее и прыгали вместе с ними вниз, торопясь спрятаться от огня. В это время по траншее уже шли инструментальщики, заполняя пустые места, и пулеметчики оттягивали пулеметы на старые позиции, и уже снова линия обороны тянулась непрерывно вдоль реки.
Я почувствовал, что кто-то положил руку мне на плечо, и обернулся. Богачев стоял рядом со мной.
— Отбили! — сказал он, криво усмехаясь. И мне показалось, что от возбуждения он готов заплакать. — Видал? Ведь
