не доллар, который любят все…
Когда человек сделал все, что мог; когда выложился по полной и все силы своей души влил в свою работу; когда сделал все, что мог, наступает время, когда от тебя уже ничего не зависит. До сдачи проекта оставалась неделя. Приходилось ждать.
А ожидание — одно из самых тягостных для человека состояний. В этот момент к нему, как мотыльки на свет лампы, слетаются темные мысли, сомнения, опасения. Что делать в такой ситуации? Рациональность подсказывает: выбросить все тревоги из головы и ждать. Возможно, это хорошая идея — если бы так просто можно было взять и отбросить все тревоги и сомнения…
До сдачи проекта оставалось время — три недели, и Сергей просто не знал, чем себя занять в эти дни. Как это часто бывает, идея пришла ему во сне, точнее, не совсем идея…
* * *
Ему снилось, что он — воин. Непривычная тяжесть щита на одной руке, в другой — древко длинного копья, упертое в землю тупым концом, острием целящее в дальний горизонт, у которого видна темная масса, словно туча опустившаяся на землю. Он знает, что это за грозная туча — это приближается татарское войско. Огромное, несть им числа. Подходят они от Ивановских слобод. Но Сергею почему-то совсем не страшно — может, потому, что он знает, что рядом с ним друзья. Пахом, Ипатий, Феодул, Иаков…
Позади медленно течет река Волга. За ней — Кострома-город. Намедни они стояли ночным привалом у самой Костромы, у длинного озера — старицы реки. Носящей то же имя, что город (или город назвали по реке? Бог весть; давно это было…).
Они знали, с чем идут к городу Костроме: грозный враг, опустошивший, по словам некоторых, и сам Киев, теперь повернул к северу. Татары — как саранча; сколько в стаю саранчи из луков не пали, толку не будет.
Сергей отмахнулся от грустных мыслей, как от овода: нечего унывать, двум смертям не бывать. Чем себя томить предчувствиями — надо отвлечь помыслы от темных предвестий будущего. Будущее малой дружине доброго ничего не сулило — их, если говорить просто, выставили слабым заслоном, чтобы не разгромить, не обратить вспять и даже не остановить навалу гога и магога; нет, они должны были лишь замедлить соколиный лёт татарской конницы. Умереть до единого, но замедлить настолько, чтобы мирный люд Заречья успел пересечь Волгу и укрыться за костромскими стенами… пока.
Падет и грозная Кострома; не удержат крепкие стены и башни татарской орды, как не удержали ее громадные, в две сажени толщиной и почти двадцать высотой, стены Киева. Но Русь жива будет! Кто может, уйдет на север, в леса, ковать мечи с топорами, справлять копья с рогатинами, сколачивать щиты да готовить стрелы — чтобы однажды вернутся сюда и вновь отстроить разрушенное.
Но то будут уже какие-то другие люди: например, сыновья Сергия, Косьма, да Трофим, да Мирон… Сам он поляжет здесь же, и кости его хорошо, если сама мать сыра земля погребет. Хорошо, хоть перед боем исповедаться да причаститься сподобил Бог — в маленькой не то избе, не то храмине отца Иова у Святого озера…
— Так ты, Ипатий, пошто так и не рассказал, отчего то озеро Святым зовется? — спросил Сергей у ратника, стоявшего с ним плечом к плечу. Ратник тот был русым, по широкому лицу щедро рассеяны веснушки. Сам Ипатий, сын Власиев, был костромич, что было зело кстати — их десятку не требовалось, подобно иным, долго искать ни прокорм, ни постой, ни дорогу. — Ужель от кельи отца Иова?
— Да что ты, — степенно ответил Ипатий. — Отец Иов тут давно, конечно, обосновался, но Святым озеро стало еще при прадедах. Говорят люди, что князь Георгий, прозванный Долгоруким, когда здесь еще засеку сверял и о граде только думал, да у Бога просил знамения, забрел к источнику, из коего мы и почерпали, и в кустах увидел образ Богородицы. Счел он, что это знак: город-то звался сперва Богородицк-Костромской, да за сотню лет это забылось, народ-то ленив, Кострома — и Кострома…
Сергей бросил взгляд на темное пятно на горизонте. Зловещая «туча» приближалась, словно само дневное небо свивалось свитком, обнажая скрытую синевой темень ночи без звезд и месяца…
— Да прадед мой говаривал: озеро сие Святым называли еще и тогда, когда князь Георгий и не помышлял сюда в поход ходить, а Кострома не городом была, а выселком. Там, где ныне дом отца Иова, стояла-де не то часовня, не то крест поклонный. Иные говорят, что чудотворный образ — из той храмины, а кто ее поставил, то уж Бог знает, но стояла она в здешнем краю далее, как век, да век, да век, да полвека с малым…
— Скажи еще тогда — прямо со времен апостольских, — фыркнул рыжий детина — новгородец Пахом. Росту был в нем, почитай, маховая сажень с лишком, кулаки — как гири пудовые. — Стариков хлебом не корми, дай басни поведать, а ты уши-то и развешал, как дитя малое… Хотя вода там и правда диво сладкая, словно в раю почерпали.
— Ты, Пахом, хоть и в Бога веруешь, — обиделся Ипатий, — а иногда говоришь как бусурманин некрещеный. Мало ли икон на Руси так обреталось? С чего мне старым людям не верить? Пожили они поболе, чем ты, Фома-неверующий, да и повидали не чета нам. С чего им ложь говорить?
— Да ради красного словца! — не унимался Пахом. — Не то не знаю я этих разговоров при лучине? Я в поморы ходил; там ночь в полгода бывает. Что делать, коли ночь да зима? Только и того, что по избам сидеть да басни травить — то про кита с рогом, как у Индрика-зверя, то…
— Довольно уж, братия, — сказал степенный Иаков — самый среди них старший. О боевом опыте Иакова лучше всего свидетельствовала пустая глазница справа — след от бусурманской стрелы. — Чего лясы точить, глядите, татарва-то близко уже. Успеете к бою изготовиться?
— Да что там, — ответил Пахом, приподнимая острие своей полуторасаженной рогатины. — Готовы уж, пусть себе.
— А к смерти-то? — серьезно спросил Иаков. — Сколь не скрывай свой страх за пустопорожним разговором, а от правды-то не уйти: судил нам Бог сгинуть здесь, у Волги.
— Может, и не сгинем, — недовольно пробурчал Пахом. — Чего заранее саван шить да могилу рыть? Глядишь, и нам поможет Пресвятая Богородица…
Не выпуская рогатины, он прямо со щитом на руке кое-как снял свою крепкую шапку, по бедности заменявшую большинству ратников шеломы,
