Мысль привлечь Валю к подпольной работе давно зародилась и не покидала его. Неделю назад он говорил об этом с Александром, и тот обещал встретиться с Валей, потолковать по душам. Но арест помешал состояться свиданию.
Валя, конечно, о многом догадывалась, но у нее хватало такта не спрашивать о товарище, у которого он берет листовки, и почему он то один, то вместе с Колей и Саней вдруг куда-то по вечерам исчезает. Интуиция подсказывала ей, в какие уголки его внутреннего мира не стоит заглядывать. И он ценил ее деликатность и чуткость.
Ежедневно видеть Валю, слышать ее голос, делиться с ней мыслями для него стало потребностью. Три дня, которые он не видел ее, показались ему бесконечными.
Костя спешил. Всю дорогу он думал, как лучше объяснить и оправдать свое позднее появление. Он, конечно, скажет Вале, что пришел по делу, что без ее помощи ему не обойтись. Он даже приготовил нужные фразы и старался их запомнить.
По первому звонку Валя вышла в коридор, закутанная в шаль, и провела Костю в свою комнату, освещенную коптилкой и красными отблесками пламени железной печурки.
В комнате было жарко. Валя сбросила шаль и осталась в цветном сарафанчике, обнажавшем шею и плотно облегавшем девичий стан; волосы, еще не просохшие после мытья, были повязаны алой косынкой.
Вся она была какая-то свежая, розовая, сияющая. Все, от милого лица до маленьких босых ног в тапочках, было так пленительно и ново, что он, видевший Валю всегда либо в грубой спецовке на пристани, либо в обычной простенькой блузке, заправленной в юбку, внутренне замер и даже смутился.
— Вот хорошо, что ты пришел! — воскликнула она. — Где ты пропадал целых три дня? Я уж думала, с тобой что-нибудь случилось.
Костя видел лицо, сияющее теплой улыбкой, блеск радости в глазах, и все заранее подготовленные им слова вдруг улетучились из головы.
— Хоть и не в пору пришел… но по правде… уж очень соскучился.
Сказав эти неожиданно выпорхнувшие из сердца слова, он вконец растерялся и, смущенный, умолк.
— Не верю, — Валя зарделась от нечаянного полупризнания, но сделала вид, что не принимает его всерьез. — Так просто ты бы не зашел. Признавайся, я угадала?
— Признаюсь. — Костя поднял вверх руки. — Иначе бы не решился.
— Видишь, угадала! — Валя старалась скрыть за улыбкой разочарование. — Почему ты не был на работе? Болел?
Костя уже оправился от смущения.
— Ты слышала, что всюду идут аресты?
— Да. А что? — Валя насторожилась.
— Видишь ли, жандармы арестовали того парня, который давал мне листовки.
— Теперь и до тебя могут добраться. Тебе обязательно нужно скрыться.
— Я уже облюбовал местечко. Но там долго не высидишь. Костя обрисовал свое убежище, не называя улицы, где оно находится, и попросил сходить к тетке.
— Ну конечно! Я все сделаю, как ты сказал. А где ты сегодня ночуешь?
— Да там и ночую.
— Ну и простудишься! Оставайся у нас. И я и мама будем рады.
— Неудобно как-то, — возразил он.
— Неудобно? Тебя никто не видел. Почему же не остаться?! Костя колебался: не поставит ли он Валю и Ольгу Андреевну под удар?..
Печка гудела и жарко дышала. Он представил себе сырое, холодное убежище под Лагерной и зябко поежился. Вспомнив, что собирался взять подшивку газет и листовок, он попросил принести их. Валя вышла из комнаты и вскоре вернулась с пачкой газет, сшитых серой рыбацкой ниткой.
— Я последние, что ты давал читать, тоже подшила, — сказала она.
Костя сел на скамейку у печки и в раздумье стал перелистывать газеты. Каждая страничка будила воспоминания, одна за другой перед ним возникали картины будничной жизни подполья.
Вот памятный листок, один из первых, отпечатанных на пишущей машинке, похищенной у Филле. Эту сводку с фронта он принимал вместе с Жорой на квартире у Миши Шанько, а потом расклеивал в центре города. Теперь Жора, Миша, Виктор Кочегаров и Мила томятся в фашистских застенках и не быть им на воле…
А эту газету, с оторванным уголком, делали Жора и Женя Захарова. Женя учила его набирать, и Жора рассыпал тогда набор и ругал себя, а она смеялась. Нелегко было Жене: день работала в типографии городской управы, а по ночам в душном подземелье обучала товарищей наборному делу. Иногда, чтобы не уснуть за кассой, она пела «Раскинулось море широко». Жора, украдкой вздыхая, поглядывал на нее. Они, кажется, любили друг друга, скрывая свои чувства и от самих себя и от товарищей.
Перевернув еще листок, Костя прочел заголовок, набранный крупным шрифтом на всю страницу. Этот заголовок Сашин. Верстка газеты тогда задержалась. Жора и Женя требовали от Саши «шапку» на полосу, а у него ничего не получалось. Наконец он принес вот эту самую «шапку» и, наверстывая время, сам набирал ее. А Кузьма с Ваней, дожидаясь конца верстки, уснули в кухне на полу: они обычно печатали газету.
С горечью и грустью в сердце Костя листал пожелтевшие уже странички, и перед ним, как на экране, возникали дорогие лица товарищей. В этих строках, полных пафоса борьбы, гнева и ненависти, запечатлелись их пылкая мысль, их кипящая кровь, их гордые, непокорные души. Сколько ночей и дней провели они в подземелье, печатая эти листовки, потрясавшие своей взрывчатой силой советских людей. Что с ними сейчас?
Валя видела, как Костя перевернул последний листок, поглядел на пылавшую печь, и в уголках его глаз сверкнули словно капли росы.
— Придется сжечь, — сказал он.
— Зачем? Я могу их сберечь. Или… или ты мне не доверяешь?
— Ну что ты! Их нельзя здесь оставить. Жандармы все дома подряд перетряхивают. Уж лучше так…
Он бросил подшивку в огонь. Пламя робко лизнуло уголки листков, потом поползло по верхним страницам и загудело. Не отводя затуманенных глаз, он следил за тем, как огонь пожирал бумагу.
Девушка тоже смотрела на бушевавшее пламя, чувствуя, как волнение, охватившее Костю, передается и ей. «Как дороги ему эти листки, если до слез жаль расставаться с ними, — думала она. — Для него это бесценная реликвия… И все-таки он сжег, чтобы уберечь меня. Значит, я ему дорога…» Щеки ее горели жарким румянцем, глаза расширились и отливали влажным блеском.
Дрожащее пламя последний раз всколыхнулось над пеплом и угасло.
— Вот и все, — выдохнул Костя. — Как ничего и не было…
— Слушай, — растроганно прошептала Валя и заглянула я глаза. — Ты сделал это из-за меня? Зачем же такая жертва?..
За дверью послышались шаги Ольги Андреевны. Валя отстранилась и поправила на голове косынку…
Уступив настояниям Вали и ее матери, Костя остался у них и в свое убежище на Лагерную вернулся через день, когда Валя принесла ему теплую одежду от тетки.
Лунный свет проник в щели заколоченных досками окон и тонкими лентами исчертил пол и стены.
Костя, кутаясь в старое ватное одеяло, прильнув глазами к щели в досках, терпеливо поджидал Шурика Михеева. Он измерзся в отсыревшей за весну халупке. Вытащив из пачки сигарету, он отодвинулся от окна, сел на табурет и задумался.
Это были черные дни, дни разгрома подполья. Полицейские подвалы переполнились арестованными. Почти все конспиративные квартиры, кроме трех-четырех, адреса которых Людвиг не знал, провалены… Кто же уцелел? По пальцам можно сосчитать: он, Петька Америка, Саня Калганов да Коля Михеев с отцом и матерью. Почему пока их не тронули? Видно, Майер не размотал еще все узлы?!
Костя перебрал в памяти события последних недель. И многое теперь представало перед ним в ином свете. Как же он да и другие подпольщики были беспечны! Ни за что бы эсэсовцы не накрыли Жору, если бы он и Жора проявили осторожность и оставили бы тогда на улице Толю и Шурика сторожить подходы к дому Гузова. А они отпустили ребят. Какая глупость! Или взять Ваню Ливанова. Он, как воробей, в силки попался. Не послушал Жору и пошел все-таки в гараж за пайком. Ну и угодил в лапы к жандармам, которые его поджидали. А Шанько, Осипова, Захарова, Мисюта? Почему они не скрылись? Конечно, боялись, что немцы расстреляют родных. В таком случае надо было скрыться вместе с родными. Мало ли пещер тут и за городом? Вот Петька, как только забрали Сашу, а потом мать, ни одной ночи не провел дома. Шмыгнул в развалины — и как в воду канул. Для него не прошел даром прошлогодний урок. Уж он-то снова не попадется в лапы Сережке. Теперь с часу на час жди, что полицейская машина подкатит к дому на Куликовом поле, и жандармы начнут его разыскивать. Правда, Толик, прибегая на Лагерную, уверял, что слежки нет. И все же домой идти рискованно, хотя и очень нужно: застудился, горло болит, тело покрылось фурункулами. К Коле Михееву и Сане Калганову, как раньше, не сбегаешь. Как мучительно одиночество! Как тоскливо тянется время!
Но если днем Костя, как затравленный зверь, забивался в нору, ночь приносила ему свободу, и он упивался ею. Не проходило ночи, чтобы на станции чего-нибудь да не случалось.
