Гаевой предоставил слово члену делегации Парамонову. Круглолицый с литыми плечами боец взошел на трибуну, смутился, раскраснелся.
— Выступать я, товарищи, не умею… — тягуче, приглушенным голосом начал он и вопросительно посмотрел по сторонам, точно искал помощи. — До войны в Кузбассе работал забойщиком. Бывало, за смену три нормы угля нарубаешь, ну… просят рассказать, как я это. А мне легче еще четыре нормы выработать, чем рассказать. Вот и на фронте… Дали пулемет. Этот инструмент для меня тоже очень подходящий — здорово отбойный молоток напоминает. Так же в руках бьется, как живой, и такая же гашетка на нем, — Парамонов говорил уже смелее, громче, но фразы все еще давались с трудом, он путался в словах, — нажмешь, а он «та-та-та-та!» — и четыреста патронов в минуту. Отобьем атаку, глаза от пота вытрешь, посмотришь — штук тридцать фрицев уговорил. А вот как я их уговаривал, как мушку держал — рассказать не могу. Все мне кажется, будто они сами, без моей подмоги валятся.
В зале откликнулись на шутку — весело засмеялись, захлопали, больше для подбодрения.
— А в общем речь у меня короткая: привезли мы в подарок лучшим рабочим завода реликвии нашего полка. — Голос Парамонова зазвучал торжественно, речь стала ровной. — Автоматы семерых наших бойцов. Девятнадцать часов удерживали они командную высоту, на которую наступал вражеский батальон, пока не погибли… Обсказать все трудно… О том, как сражались они, будете судить по автоматам. Пять автоматов, что называется, изрешечены.
Парамонов сошел с трибуны, открыл стоявший на стульях ящик, достал автомат и вернулся.
— Первый автомат вручается лучшему горновому товарищу Устюгову.
По-юношески стройный, сухопарый старик с орденом Ленина на груди легко поднялся на сцену, принял искореженный, с расщепленным прикладом автомат, обнял Парамонова и трижды расцеловал.
Спустился он в зал так же внешне спокойно, но нашел свое место, только смахнув рукой набежавшие слезы.
— Второй автомат, — торжественно произнес Парамонов, — вручается лучшему сталевару второго мартена товарищу Шатилову.
Приблизившись к бойцу, Шатилов стал навытяжку. Каким мешковатым в своей спецовке показался он себе в эту минуту по сравнению с подтянутым бойцом! Но Парамонов сразу понял: перед ним человек, служивший в армии, и, немного помедлив, вернулся к ящику, заменил изуродованный автомат более сохранившимся и повесил на плечо Шатилову дулом вниз, как полагается в строю. Шатилов по-военному повернулся к залу. Ему хотелось высказать все, что переполняло в эту минуту его сердце, но он только произнес:
— Клянусь не посрамить этого почетного оружия!
С вызовом следующего товарища Парамонов явно задержался. Шатилов уже сидел за столом, положив автомат перед собой, и не сводил глаз с приклада, пробитого осколками гранат, а Парамонов с немым вопросом поглядывал то в список, то на Матвиенко.
Гаевой не мог понять, в чем дело, и уже собрался прийти на помощь, но Парамонов объявил:
— Третий автомат вручается лучшему токарю по обточке снарядов Марии Матвиенко. — Он снова посмотрел на политрука.
Ни один звук не потревожил тишины в зале, никто не поднялся с места. Потом послышался настойчивый шепот: «Да иди же, Маша! Это тебя».
Шатилов повернул голову и увидел, как сидевшая рядом с Дмитрюком молодая женщина с большим узлом льняных волос на затылке встала и быстро пошла к сцене. Простучав высокими каблучками по ступенькам, она приблизилась к Парамонову.
Приняв от него целехонький автомат и прижав его обеими руками к груди, как прижимают ребенка, она повернулась к залу и, глядя поверх голов, сказала срывающимся от волнения звонким голосом:
— Родные мои! По русскому обычаю, дареное не дарят. Но я хочу, чтобы фашистская свора гибла не только от моих снарядов, но и от моего автомата. Разрешите доверить это оружие моему мужу, Михаилу Трофимовичу Матвиенко. А ты, Миша, — женщина обратилась к мужу — тот поднялся с места, — привезешь его с войны домой.
Она протянула автомат. Матвиенко взял оружие, обнял жену и поцеловал.
Сказать ответные слова ему так и не удалось — их захлестнули рукоплескания. Уже Мария Матвиенко, блестя полными слез глазами, сидела рядом с сиявшим от гордости за нее Дмитрюком, уже Матвиенко подавил растроганную улыбку, а люди в зале все еще неистово аплодировали. Женщины, кто таясь, кто открыто, вытирали платочками и кончиками косынок глаза.
Шатилов задумчиво смотрел куда-то вдаль. Он не слышал ни слов Парамонова, ни горячих речей рабочих. Пришел он в себя, только увидев на трибуне Матвиенко.
Политрук благодарил коллектив завода за заботу о детях и женах фронтовиков. Не забыл упомянуть и о шефе детского дома — Дмитрюке.
Вечер встречи закончился около полуночи, но рабочие, взволнованные необычным событием, разошлись не скоро. Они обступили бойцов и долго еще жадно расспрашивали о многом, чего те не рассказали с трибуны.
Весь следующий день Шатилов был замкнут и неразговорчив. Оживился он, только увидев в цехе бойцов, которые в сопровождении Гаевого осматривали завод.
Он подошел к Матвиенко.
— Как бы нам с тобой посидеть, потолковать?
— Сегодня не удастся, хочу вечер в семье провести. С детьми вчера до собрания не более получаса виделся. Завтра на танковый завод летим. Послезавтра заходи.
— С друзьями можно? — спросил Василий, стремительно вскинув бровь.
— Конечно, можно. — Матвиенко с понимающей улыбкой посмотрел на Шатилова и отошел.
Шатилов подозвал к себе отставшего от группы Парамонова и прошептал:
— Слушай, как бы автомат попробовать. Я его подлажу, но диск пустой.
— Что ты, нельзя, — Парамонов опасливо огляделся по сторонам — не услышал ли кто просьбы Шатилова. — Ладно, тебе дам, — сказал он, понизив голос и заговорщицки подмигнув. — Приходи после работы в гостиницу. Смотри, никому, — и приложил к губам палец.
Земляки долго обсуждали, где бы им встретиться. Комната, в которой жила Мария Матвиенко с детьми и подругой, не могла вместить гостей. У Макаровых не было ни посуды, ни стульев. Узнав об этих затруднениях, Пермяков предложил собраться у него.
В назначенный день, чуть свет, Анна Петровна с проворством беспокойной хозяйки взялась за уборку и без того чистых комнат. Хотелось принять гостей получше. А вот чем угощать?
В середине дня к дому подъехала машина, и шофер передал несколько пакетов, сказав: «От Макарова».
Анна Петровна принялась исследовать содержимое пакетов. В них были пирожки с мясом, фарш для котлет, консервы, спирт. Настроение у хозяйки улучшилось. Правда, «столовское» она не любила, но что поделаешь — время не то, чтобы можно было из своих запасов накормить десять человек.
И вот за раздвинутым столом, накрытым белой скатертью, расселись гости. Почетные места предоставили чете Матвиенко.
После первой, довольно вместительной рюмки разведенного спирта Михаил Трофимович стал рассказывать о подвигах бойцов и рассказывал так спокойно, словно это были обыкновенные, будничные дела. Щадя жену, он о многом умалчивал, и получалось, что все герои войны оставались живыми и даже не были ранены. Мария сидела, чуть откинув назад голову, будто тяжелые косы оттягивали ее. Удивительные глаза у этой женщины. Светлые, когда в них отражалось восхищение, они темнели, когда просыпалась тревога.
Перебирая бахрому скатерти, Анна Петровна тихо вздыхала, то и дело повторяя: «О господи!..» При этом Пермяков всякий раз поглаживал ее по руке: спокойнее, мол.
Ольга незаметно следила за Шатиловым. Он то хмурился, то улыбался, и Ольге казалось, что он ничего не видит, что перед его глазами со всей реальностью проходят боевые эпизоды, о которых повествует Матвиенко.
Сделав паузу, Матвиенко протянул руку к бутылке.
— Повременил бы, Миша, — забеспокоилась Мария.
— Не беда, не в разведку идти в темноту и слякоть, а домой по освещенным улицам, по тротуару, — успокоил ее Матвиенко и добавил мечтательно: — Домой…
— Вот если бы насовсем, — прошептала Мария.
— Погоди, Маша. Дом отвоевать надо, а мы пока от него все дальше и дальше. — И обратился к Макарову: — Хороший у вас цех, Василий Николаевич. Красавец! Он бойцам больше других понравился. Интересно им было посмотреть снаряды в жидком виде. Не представляете, как полезна ребятам эта поездка! Порой казалось им, что уже вся земля снарядами перепахана, и страшно становилось, когда думали, любит ли народ еще свою армию, — ведь она все назад и назад. А вот приехали и увидели землю, не тронутую огнем, заводы огромные, посмотрели, как люди работают для фронта, для армии, и на душе у них посветлело. Значит, любят, если так работают, значит, верят…
— Любят, очень любят! — воскликнула Мария.
— И верят, — суровым от волнения голосом сказал Дмитрюк и полез в карман за платком.
