вот и остался маленьким, провинциальным городком. Правда, стоит он на Припяти —
главной белорусской реке.
Я шел мимо церкви. Как раз окончилась вечерняя служба и на улицу стали
выходить верующие. Какой-то здоровенный тип в длинной кавалерийской шинели и с
[165] белой повязкой на рукаве подскочил ко мне и, пристально вглядываясь, спросил:
— Куда ходит пан?
Я ответил.
— Идем! — приказал он мне.
В полиции как в полиции. У стены — ружейная пирамида. У двери стоит
караульный. Шагнул мимо, и замерло, словно оборвалось что-то в груди. Вот и все —
конец!
Ожидать пришлось недолго. Начальник полицаев — юркий и разговорчивый
человечек в кожаной куртке, перекрещенной ремнями, бойко осмотрел меня с головы
до ног, спросил о том же — кто я, куда иду и откуда родом. Я отвечал то же, что и
старосте. «Жди. Скоро шеф будут», — заключил начальник полиции.
Вскоре пришел начальник жандармерии. Тучный, седой, но вид добродушный. За
ним следовал маленький, щуплый как мальчишка переводчик. Звался он паном Лексой.
Жандарм уселся за стол. Полицай, торопясь и сбиваясь, рассказал Лексе обо мне.
Тот перевел начальнику. Жандарм что-то сказал, и Лекса взялся за бумагу.
Я глазам не поверил, когда жандарм неторопливо достал из кармана вечное перо,
черкнул коротко на листке и поставил печать. Что-то сказал по-немецки, и переводчик
дал мне такой наказ:
— Иди не лесными глухими тропами, чтоб не погибнуть от разных бандитов, а
все — большаком, большаком. Розумиешь? То-то. Заходи в деревнях прямо к старостам.
Они дадут ночлег. Ты теперь под нашей опекой. Ферштейе, чи то понял?
Я кивнул, все еще не веря в удачу.
— Этот пропуск до Лельчиц. Знаешь такой соседний город? Там зайди так же в
жандармерию, и никуда больше. Получишь пропуск. Опять с великий германский орел.
До самого дома! Чуешь? Все, топай!
Я двинулся к дверям. Но сзади сказали:
— Стой, пан!
Опять сердце замерло. Начальник жандармерии что-то снова сказал переводчику,
и тот передал мне:
— Шеф желает пану счастливый путь. Не погиб на войне, не сгинь тут. Так.
Теперь иди! [166]
От Турова до Лельчиц, как свидетельствуют дорожные указатели, пятьдесят два
километра. Большак пролег по густому лесу.
Я шагал в приподнятом настроении и весело поглядывал вокруг. Пробуждаясь,
оживала природа. Гомонили птицы, звенели ручьи. В низинах еще лежал снег. Оттуда
тянуло сыростью.
Солнце пригревало все сильнее. Небо светилось бездонной голубизной.
Дышалось легко и привольно.
По дороге встречались усадьбы лесников или хуторки в два-три домика. Хозяйки
охотно кормили и поили, а мужчины оделяли щепотками домашнего табака,
перемешанного с пахучим вишневым листом. Меня никто ни о чем не спрашивал.
Видимо, здешним жителям нередко доводилось встречаться с «окруженцами».
Пропуск, выданный в Турове, мне пока ни разу не понадобился и лежал в кармане
пиджака.
Забегая вперед, скажу, что «пропуск» этот был при мне до самых Брянских лесов.
В партизанском штабе наш переводчик Борис Белявский, едва глянув на бумагу,
удивленно вскинул глаза на меня. Насмешливо, но еще более сочувственно произнес:
— Ну и дурень же ты, браток! Сколько времени играл со своей смертью в прятки!
Это ж — путевка в могилу! И шел ты с ней из такой дали. Как только остался живым-
невредимым? Слушай, что тут написано: «Постен Лельчицы зих морден». Это значит:
«Служба Лельчиц должна убить».
Через полгода, когда наши партизанские отряды пришли в Полесье, мне пришлось
допрашивать пленного офицера фашистской службы безопасности. Я попросил Бориса
спросить у гитлеровца, зачем в жандармерии Турова выдавали подобные «пропуска».
Цинично усмехаясь, лейтенант ответил:
— О, это было хитро задумано, но часто срывалось. Ваш народ мешал нам. У нас
было мало сил, чтобы выловить всех окруженцев и бежавших военнопленных. Тогда в
окрестных городах организовали так называемые сборные пункты. С помощью старост
и полицаев пытались приманить такими пропусками. А в Лельчицах находилась
«зондеркоманда». Она уничтожала всех пришедших с пропусками.
...Ближе к Лельчицам мне не раз приходилось предъявлять «пропуск» старостам и
полицаям. Они делали [167] вид, что понимают по-немецки, и важно кивали головой.
Увидев печать со свастикой и орлом, довольно хмыкали: «Пан каже — гут!» Но слава
богу, что я не попался на глаза оккупантам!..
На четвертый день пути вечер застал меня в большом селе Симоновичи. Отсюда
до Лельчицы двенадцать километров. На улице дежурил полицай. Он повел меня к
старосте, хмурому и неразговорчивому типу. «Что ж, переспи, — ехидно улыбнулся тот,
— если ночь в моем селе застигла».
Ранним утром я отправился в путь. У самой околицы меня окликнула какая-то
женщина. Пригласила:
— Зайди ко мне, позавтракаешь.
Я сидел в чистой хате за столом, ел картофельные лепешки. Хозяйка узнав, что я
иду с «пропуском» в Лельчицы, всплеснула руками и заохала. Рассказала, как в
прошлое воскресенье побывала в Лельчицах, намереваясь попасть на рынок. Но не
пришлось. Там какой-то хлопец бахвалился местным вот таким же «пропуском»,
полученным также в Турове. Не считаясь ни с какими предупреждениями, отправился
прямо в жандармерию. А вскоре паренек следовал в окружении эсэсовцев, один из
которых нес в руках лопату. Любопытство и страх охватили всех на базаре. Многие
поторопились вслед за этой процессией. Никого из них, однако, близко не подпустили.
Издалека люди увидели, как сразу за околицей фашисты остановились и окружили
обреченного плотным кольцом. Он рыл себе могилу и плакал, размазывая слезы по
лицу. Конвоиры курили и злобно орали: «Русс швайн! Шнель!»
Яма медленно углублялась, парень уже скрылся в ней по пояс, тогда один из
эсэсовцев выстрелил ему в голову. Еще несколько мгновений тот стоял, покачиваясь, и
успел крикнуть:
— Гады проклятые! Ну погодите, придет час...
И упал. Фашисты кое-как забросали яму глинистой землей. А все, кто был
свидетелем этому, и она в том числе, поспешили разойтись.
— Так куда ж ты идешь? На смертушку свою? Ох, глупенькие же вы, хлопцы! И
как легко им, проклятым, удается обманывать вот таких. Двенадцать километров всего
до могилы!..
Я растерялся, соображая, что же делать теперь? А женщина шептала: [168]
— Вон он, лес! — показала в окно. — Туда надо! Там — твое спасение!
Едва успев поблагодарить эту умную и сердечную белоруску, я чуть не бегом
бросился по огороду к лесу. Шел, сгибаясь, будто по мне уже стреляли. И когда до
лесной опушки оставалась какая-нибудь сотня метров, услыхал, как сзади бьют конские
копыта. Неужели погоня?
Всадником оказался белобрысый парнишка. Он поравнялся со мной и, сдерживая
лошадь, заговорил:
— По всем дорогам искал. Но скажу, что не нашел. А ты беги! Да не дорогами, а
рядом с ними. Понял? А тятька мне задаст. Он — староста, послал задержать. А, нехай!
И ускакал. Через несколько минут я был в спасительном лесу...
4
Вскоре мне встретился парень, в котором я сразу признал товарища по несчастью.
Пошли по лесной дороге и под вечер очутились в небольшой деревеньке с названием
Хутора Морковские. Она раскинулась по красивому берегу неширокой реки. Едва
двинулись по одной из улочек, как услыхали повелительный окрик: «А ну,
задержитесь!»
Высокий пожилой мужчина властным поглядом сквозь очки осмотрел нас,
потребовал документы. Я показал тот, туровский «пропуск». Мужчина шевелил губами,
бормоча: «И подпись... И печатка с орлом... Хм-м!» Произнес со значением:
— Чтоб знали: я — сельский староста! Что ж, как теперь кажут: пан говорит гут.
