Клим не знал, да хоть бы и знал, буквы были нерусские.
Раздвинул книгу сердито, будто уличая: нечего тебе путного сказать, а?
Пошелестел страницами. Посеял мелкое просо букв. Мелькнуло тёмное поле. Картинка, что ль? Стало любопытно. Вернулся к ней. Изображены были мужики. Что делают — сразу и не понять. Первый мужик был одет как господин. Второй тоже, но весь горбился. Третьего скрючило. Четвёртый вовсе на карачках. Чудно. А на голове у него что? Шляпа, что ль?
Поднёс в сумраке к глазам.
И отбросил. Книга шлёпнулась, как гадина.
Попятился. За грудиной растопырилась боль, дыханье спёрло.
Клим не помнил, как выкатился и дверью хлопнул, а вот что ключ в замке повернул — помнил. За шесть-то годков помнить такое приучился.
Попугай был большой, белый и ужасно вонючий. Клетку его поставили на специальную подставку. Своими гадкими большими кожистыми лапами он хватался за прутья почти человеческим жестом, это делало их ещё омерзительнее. Помогал себе кривым клювом, норовя взобраться к самому своду. Когти на лапах были кривые.
Мари старалась не смотреть на блюдо с бисквитами.
— Ну скажи: подай вина… Вина! Вина! — Граф терпеливо наклонялся к самым прутьям клетки. — Скажи: вина!
Лес продали, и Ивины наслаждались деньгами.
— Вижу, вы в восторге от своей новой покупки, — сказал из-за стола Облаков. Он отражался в самоваре.
«Лицо дулей, — подумала Мари. — И у меня — дулей. Прекрасная парочка. Два урода».
Снова стала смотреть на бисквиты.
— Мари, передать вам бисквиты? — любезно встряхнула кружевами на рукаве княгиня Печерская, протянула к блюду пухлую руку, другой придерживая на коленях всегдашнюю собачку.
«Сперва собаку гладила, теперь этой же рукою берётся за блюдо», — с отвращением подумала Мари. Ответила с улыбкой:
— Благодарю.
Взяла бисквит. Положила рядом.
Разговор весело жужжал.
— Представляете, малютка Ростова, ну та, которую, по слухам, украл да не украл Курагин, снова стала появляться в свете.
— У них вроде бы имение неподалёку.
— У Ростовых?
— Ах нет, я всё напутала. У Болконского. Почему я вспомнила Болконского? Всё путаю.
— Вы вспомнили, милочка, потому что ходили слухи, будто малышка Ростова была с Болконским помолвлена.
Мари не выдержала и отошла к окну, за которым синел вечереющий сад. «Господи, о чём они? О ком? Какое им дело до всех этих людей?»
— Болконский — славный парень. Говорят, поехал в Турцию в армии Кутузова воевать.
Толстяк Марков, зять княгини Печерской, с которым они вместе ехали в Смоленск, опрокинул в горло ликёр, стукнул бокальчик, задержал пальцы на его хрустальной талии. «А пальцы — как колбасы».
— Ах, — выпрямился граф, — неужели Господь Бог так же утомительно возился с Адамом? Или Адам сразу получился говорящим?
— Надо будет спросить у приходского священника, милый, — предложила графиня. Она разливала чай.
Молодёжь сгруппировалась на конце стола. Алёша о чём-то болтал. То с Оленькой по одну сторону. То с сёстрами Вельде. Их мать — с дамского конца стола — бдительно посматривала, как там идут дела. Но вынуждена была признать: без успеха. «Вот молодые люди. Болтать да танцевать — пожалуйста. А как жениться…» Впрочем, это был ужин, и ужин дармовой, так что настроение её не испортилось.
Граф опять наклонился к клетке.
— Вина! Подай вина… Вина… Вина…
Птица распустила гребень на голове, издала пронзительный скрип. Разговор запнулся. Марков нервно хохотнул. Графиня вздрогнула и зажмурилась. В чашке плеснул чай. Мари скривилась. Граф восторженно крякнул: «Первый шаг!» Только Оленька была всё такой же безмятежно спокойной. Отпила чай. «Господи, как же она хлюпает, — подавила раздражение Мари, — какая ужасная манера».
Теперь тёмный сад казался ей недобрым скоплением форм. Которые подступали к дому, к свету, к человеческому теплу — теплу добычи.
Мари вернулась к столу и уже изо всех сил старалась не смотреть на окна. Большие проёмы, в которых призрачно отражалась комната, блеск свечей, люди за столом. Темнота напирала снаружи. Продавливала, продавливала — вот-вот продавит и прольётся, всё затопит.
— Что же? Вы расстроились? — возобновила графиня прерванный птицей разговор.
— Не то чтобы расстроился, — задумался Облаков. — Мне стало грустно.
— Грустно? — подняла графиня бровь. Она избегала бисквитов, опасаясь за свои новые фарфоровые зубы.
Княгиня Печерская лакомилась за двоих. Хрупанье раздражало Мари. «Почему она жуёт так громко?»
— Что делает время.
— Скажи: вина… вина… вина… — всё куковал у клетки граф.
Толстый краснолицый Марков захихикал, будто остроумной шутке. Княгиня Печерская бросила на зятя ледяной взгляд, в котором читалось: тебя бы умолять не пришлось… А Облаков всё рассказывал:
— Я не узнал моего прежнего Бурмина. Он стал таким банальным. Так… поглупел. Каким блестящим был. Сколько надежд с ним связывали. И вот. Превратился в холостяка с причудами. Кто бы мог подумать.
— Ненадолго — холостяк, — поправила графиня.
Облаков удивился:
— Вы знаете что-то, чего не знаю я?
«Господи, он как старая сплетница, — разозлилась на мужа Мари. — Ему-то какое дело?»
— Хорошей семьи, не урод, — объяснил граф. — И сам не заметит, как его уже окрутят.
— По слухам, его
