Вилька потерял терпение, саданул в дверь сапогом. Во дворе, за сараем, исходил сиплым лаем цепной пес. Мы взяли дверь в три кулака.
Наконец послышались шлепки босых ног. Вкрадчивый голос, в котором трепетал страх, спросил:
— Хто?
— Свои, дядя, открой.
— Хто — свои?
Тут уж взорвался Глеб:
— Хто-хто! Каких тебе своих? Советские мы, красноармейцы.
Тот, кто расспрашивал нас из-за двери, издал непонятный возглас — не то обрадовался, не то испугался — и стал отпирать запоры. Их, наверное, было не меньше дюжины — так долго не открывалась дверь. Но вот она распахнулась — старик в исподнем с каганцом в руках ощупывал нас быстрыми глазами, словно не веря, что перед ним советские бойцы.
— Здравствуй, папаша! Что так долго не открывал, немцев опасаешься?
— Заходьте, заходьте, хлопчики, — старик засуетился, провел нас через сени в опрятную комнату. — Радость-то какая!..
Хозяин засуетился, он прямо-таки не знал, куда нас посадить. Метнулся за ситцевую в мелких цветочках занавеску и появился оттуда уже в штанах и расписной украинской рубахе; скользнул на кухню — и тут же явился с кринкой молока, караваем пахучего хлеба и здоровенным куском сала.
Затем я слышал только чавканье, хруст за ушами, гулкие глотки — все остальное проходило мимо моего сознания; пожалуй, до той поры, пока мы не расправились со сказочным хлебом, тающим во рту салом, неправдоподобно вкусным молоком. Только тогда к нам вернулась способность соображать. Да и то не полностью — сытная еда и непреоборимое желание спать затуманили голову, и то, что говорил нам гостеприимный старик, воспринималось урывками, голос его доносился как бы издалека.
«Сынки… А я вот бобыль… Шось воны з вами зробы-ли!.. Лягайте спочивать, хлопчики…»
Прямо на полу очутилась огромная перина, и мы повалились на нее пластом. Последнее, что я подумал: «Хороший старик. Не то, что тот, — с двумя георгиевскими крестами. Не ворчун, понимает, что мы ни в чем не виноваты».
Проснулся от толчка в плечо.
— Вставай! — тормошил Глеб. — Вставай скорее! Староста сбежал.
Я ничего не понимал. Какой староста? Хозяин хаты? Так вот же он… И вдруг понял, что рядом с Глебом стоит другой старик, с длинной желтоватой бородой, похожий на апостола.
В оконце заглядывали пыльные рассветные лучики. Прямо на меня из потускневшего оклада строго смотрел по-курортному загоревший лик какого-то святого.
В хату вихрем влетел Вилька:
— В ружье!..
На улице деревеньки суетились бойцы. Кто-то в голос кричал:
— Айда за реку! Ему возражали:
— А ну побьют, как уток…
— Может, ложная тревога?
Спорам положили конец немцы. Они появились как из-под земли — возле пшеничного клина, на картофельном поле, вынырнули из кукурузы. Гром и трескотня разорвали предутреннюю тишину.
Наш батальон, кое-как заняв оборону, отбросил фашистов. Он уже привык стоять насмерть. По приказанию комбата мы поволокли наш «максим» на правый фланг. Огня не открывали. Комбат держал наш «максим» на крайний случай, когда уж совсем здорово припечет.
Первый нахрапистый штурм кончился. Наступила тишина. Только тогда я узнал, что произошло с нашим гостеприимным хозяином. Мы попали на постой к немецкому холую, к старосте! Этот хлебосол, называвший нас «сынками», поздно ночью, когда мы спали непробудным сном, улепетнул в соседний хутор, в котором стоял фашистский гарнизон. Древний старик, ночевавший на бахче, приметил выфранченного старосту, заподозрил недоброе.
Древний, высохший от времени старик-сторож опередил немцев на несколько минут. Но эти минуты спасли батальон.
Глеб размышлял вслух:
— Странно, ребята. Накормил нас, напоил, уложил спать… Прямо-таки не верится. И внешность приятная. Каких только негодяев земля не носит!.. И вообще… Раньше я так думал: симпатичный внешне человек, значит, и характер у него хороший, а все мерзавцы хромые, кривые…
— Но-но, прошу без намеков, — косо улыбнулся Вилька.
— Ну тебя, Вилька. Где-то я вычитал мудрое выражение: «Глаза — зеркало души». А что на поверку выходит? Спас нас древний старикашечка. А какие у него глаза? Сплошные красные веки и голубоватая муть. Вот вам и зеркало души! А душа у него золотая.
Вилька сказал авторитетным тоном:
— Все эти рассуждения о глазах и гармонии между внешностью и внутренним содержанием — глупистика.
— Чехов с тобой не согласен, — вмешался я. — Он писал: «В человеке все должно быть прекрасно…»
— Все красавцы — болтуны и пижоны. Яркий пример — Дантес.
— А Александр Блок?
— Блок!.. А Александр Первый?
— А Байрон?
Глеб прервал наш спор.
— Хватит спорить. Кажется, опять начинается.
— Эх, ребята, — Вилька вдруг посерьезнел. — А ведь сегодня наша очередь. Сами напросились. Не жалеете?
— Помолчи лучше. И опять загудело…
Потом появился «парламентер», хлебосольный староста.
Комбат пристрелил его, как собаку. Глеб буркнул: «У, змея!»
И вновь на батальон обрушилась огненная метель. Мы не выдержали, резанули по немцам, помогли отбить атаку. Приполз комбат, отругал нас за самовольство, а потом похвалил.
Появились танки, мы кинулись по овражку на левый фланг, к болотцу. Отсюда нам было приказано прикрывать отход батальона. Едва мы изготовились к стрельбе, один танк уже горел, а второй застыл, печально опустив пушечный ствол, словно нос повесил от огорчения.
— Все-таки мы неплохо стали воевать, — с удовлетворением заметил Вилька. — Способные ученики. Жаль только, что рано достигли призывного возраста.
Глеб и я не поняли его слов. Какого призывного возраста?
Вилька спиралью, ввинтил указательный палец вверх — и тогда мы поняли и разозлились.
— Лошак ты, Вилька.
— Закаркал!
Наш неугомонный друг тихо улыбнулся:
— Извините, ребята. Грустно мне. Изломана моя жизнь, а призываться, — он опять повинтил пальцем, — не хочется. Вы не думайте… смерти не боюсь. За хорошее дело не жалко… Мне бы хоть одним глазом посмотреть, как через десять… через двадцать лет люди жить будут… Может, попрощаемся, а, ребята?
— Брось, — Глеб тронул его за плечи. — Вспомни лучше… про Катю… как Павку.
Глеб осекся, всхлипнул.
— Глебчик, ну что ты… что ты? — Вилька растерялся. — Я так просто… Глебчик…
Грохот. Вой. Свист. Огонь. Свербящий запах гари, дым ест глаза… Пить. Пи-ить!
Как быстро пролетел день! Совсем недавно светало, а уже сумерки…
Темные головы в лакированной реке… Как называется река? А!.. Ингулец.
А «максим» все трясется и трясется. Он впал в исступленную ярость. Его не остановить. Остервенело, как живая, скачет взад-вперед его рукоятка. Пулемет жует ленту за лентой и плюет, плюет смертью прямо в ненавистные морды.
Батальон уже на той стороне реки, а «максим» все еще защищает его. Точнее, он уже защищает нас — троих.
Нам поздно уходить.
Поздно! Оказывается, это совсем не страшно. Просто некогда пугаться. Надо работать.
…Мы не слышали, как к нам подполз о н. Мы увидели его при мертвом свете ракеты: орангутанг с железным горшком на голове, ощерив клыки, метнул одну гранату и следом другую… Я полоснул в него из автомата, промахнулся… Гранаты по-змеиному шипели — одна в двух шагах, другая чуть поодаль.
Вилька знал, что шипят они не более пяти секунд. И все же он схватил одну, отшвырнул…
Гром обрушился на меня.
Когда я открыл глаза, все было кончено. Глеб навалился на него, и оба словно окаменели. Вилька не выпускал из скрюченных пальцев рукояток «максима». И он тоже походил на каменное изваяние.
Я вновь провалился во тьму.
А потом я увидел фашистского офицера в фуражке с высокой тульей. Было плохо видно, но я его все-таки рассмотрел и понял, что он боится нас. Боится, хотя и скрывает.
В эти секунды я подумал о том, что в подобных случаях люди вспоминают всю свою жизнь. Как это в приключенческих романах… «Перед его мысленным взором с калейдоскопической быстротой…»
Чепуха! Единственное, о чем я вспомнил, это о трофейной гранате, засунутой в карман штанов.
Сознание того, что фашист сейчас превратится в хлам, не вызвало во мне злорадного чувства. Я умилился: сейчас его не станет!..
Едва рассеялся черно-огненный всполох, я вновь увидел его. Рядом с ним на земле корчились его солдаты… Он вскочил на ноги. Перекосившееся лицо походило на маску ужаса. Дурными руками он рвал из кобуры пистолет.
Мне было чуточку обидно, потому что я его не убил, а он сейчас меня убьет. Чуточку обидно.
Я пошарил рукой по примятой траве. Где же автомат? Или мне просто показалось, будто я его ищу?.. Обидно! Ведь я сейчас мог его разрезать пополам… Где автомат? Как обидно…
И вдруг я успокоился.
«Его же убьют. Обязательно. Непременно. Он уже и сейчас наполовину Труп».
