— Нам все казалось, что от войны до сегодняшнего дня — один шаг, — говорил комиссар. — Но вдруг увидели, какое огромное расстояние уже позади! И уже другому поколению надлежит думать о войне и мире. Решать большие судьбы… Еще несколько лет назад я проехал по местам боев нашего корпуса под Сталинградом. Теперь мне по ночам обелиски снятся. И все безымянные. Не на граните писали мы имена своих товарищей. Молчат обелиски. И степь молчит. И мне всегда становится не по себе, когда я думаю об этом. То, что встречались ветераны, хорошо. Но надо было там…
Поздно вечером они поставили раскладушки рядом и проговорили до самого утра. Потом Демин оделся и куда-то ушел, подогнал грузовик. На нем Шорников и добрался до станции.
Вернувшись в Москву, он позвонил Прохорову. Генерал попросил его приехать к нему.
— Ну, так что там? — встретил он его у дверей. — Рассказывайте скорее.
— Да вы не волнуйтесь, товарищ генерал. Все хорошо.
Прохоров улыбнулся, но тут же какая-то кислая мина изменила всегда спокойное лицо генерала.
— А вы не приукрашиваете?
— Нет.
Генерал зажал рукой свой подбородок и произнес:
— А все-таки скверно получилось! Понадеялся на одного «деятеля»… Вот так всегда бывает…
— Ничего, все обошлось.
— Успокаиваете? Как будто я сам не понимаю! Никто из нас на фронте не сомневался, что есть чувство посильнее кровного родства. И если мы теперь разуверимся?!
Демин, конечно, считал, что промолчал тогда его бывший комкор. Не отозвался… А ведь и корабли в море за сотни миль идут на сигнал «SOS».
Как тогда у себя на Оке в беседе с Шорниковым, так и теперь комиссар ни словом ни обмолвился о том, что произошло.
У подъезда скрипнули тормоза. Шорников посмотрел в окно — машина была Прохорова. Генерал вышел из нее и деловито направился а входу.
— Я не ошибся?
— Не ошиблись, товарищ генерал!
— Здравия желаю, гвардейцы! — Прохоров обнял Демина, потом Неладина и Шорникова. — Спасибо, друзья, что вспомнили. И я все понимаю. Что я теперь для вас значу? Только для Шорникова — начальник, а для всех остальных…
— Прошу к столу, — сказал Демин.
Прохоров вскинул на него глаза:
— Может, ты, комиссар, сначала меня побреешь — в назидание потомкам?
— Ладно, обойдемся и без этого.
Неладин разлил вино по стаканам:
— Давайте вспоминать только хорошее. Разве у нас его не было?
— Верно, Неладин! — сказал комиссар. — За встречу, за наших друзей — гвардейцев-сталинградцев.
Генерал опять стал намекать на свою вину, но Демин всячески избегал разговора на эту тему.
— А не спеть ли нам? — предложил Неладин.
— Рановато пока, — ответил Прохоров. Он закурил и пристально посмотрел на Демина: — Ну, как твое самочувствие, комиссар?
— Спасибо. Вроде все нормально. Как вам служится? Порядок в танковых войсках?
— Порядок!
Минута молчания показалась вечностью. И наверное, потому Неладин запел: «Эх, да ты калинушка…» Демин и Прохоров стали подпевать ему, голоса их скрипели, как немазаные телеги, и только у Неладина все такой же звонкий и крепкий голос, как у ротного запевалы. Но песня все же оборвалась. Неладин затянул другую — о трех танкистах, и опять ничего не получилось.
— Стареем! — вздохнул генерал.
— Ну что вы, Тимофей Федорович! — сказал Неладин. — Вы-то нисколько не изменились. И все мы вас любим.
Прохоров улыбнулся, потом нахмурился:
— Все это красивые слова, Неладин.
— Вы меня обижаете, товарищ генерал. Помните мой батальон?
— Не надо, Неладин, — остановил его комиссар. — Ты же не пьян.
— Извините. Вы уж, товарищи, не обращайте на меня внимания, если я иногда не в тон что-нибудь брякну.
— Было бы искренне сказано, — заметил Прохоров.
— Мы не искренне не можем! Мы — солдаты. В бою грудью прикрывали своих командиров и комиссаров. Тянулись к вам, как крупинки к магниту. Так неужели сегодня мы можем представить вас иными?
Генерал встал, резким шагом обошел стол, обнял Неладина и поцеловал.
— Спасибо, родной.
— Когда я узнал, что наш комиссар…
— Неладин! Давайте не будем говорить о присутствующих, — оборвал его комиссар. — Мы же понимаем, что с тех пор, как кончилась война, немало воды утекло. Но мы счастливы уже потому, что прожили свой век недаром. Да и жить только прошлым — невольно вступить в конфликт со временем. Вы поняли меня?
— И понял, и нет. Что-то вы все же недоговариваете. Мы действительно счастливы. Даже я… И за это вам спасибо. Время, конечно, делает свое дело. Но есть металлы, которые не поддаются времени. А то, что быстро ржавеет…
— Не надо, — опять попросил Демин.
— Нет, пусть говорит! — сказал генерал. — Это мне по заслугам.
На улице потемнело, над Москвой сверкали молнии, раскаты грома приближались. Казалось, был праздник и столица салютовала.
— Комиссар, — потушив папироску, начал Прохоров, — хочешь ты этого или не хочешь, но ты должен меня выслушать. Не в свое оправдание скажу, И не потому, что мы прошли такой путь вместе. Самая страшная беда — безразличие к людям. Счастье на свете, может, в том и заключается, чтобы ты вовремя пришел человеку на помощь. Не отвернулся… Скажи, только честно… Обижаешься на меня?
— Сейчас, наверное, нет.
— Да, слишком много времени прошло.
— Я не это хотел сказать.
— Все равно. Урок я получил достойный.
— Но ведь вы не обязаны были…
— Вот-вот, теперь ты, комиссар, сказал самое главное. Не обязан! Верно. И этим можно оправдать себя. Но и похоронить самое святое.
Демин слушал его, прикрыв глаза, словно прищурился от яркого света, и молча кивал седой головой, как-то очень гордо посаженной на тонкой жилистой шее. Потом вдруг произнес:
— Завидую я вам, товарищ генерал!
— Но чему?
— Как «чему»? Наверное, мне вам не объяснить. Вот когда окажетесь в моем положении, тогда поймете. — И вдруг он громко засмеялся: — А в целом — ничего. Правда, Неладин?
Генерал поинтересовался, где проживает сейчас Неладин.
— Я теперь вместе с комиссаром.
Генерал не удивился, а просто задумался.
…Демин и Неладин погостили в Москве два дня и уехали, а Шорников долго не мог примириться с мыслью, что их нет рядом. Расстались, наверное, надолго, и снова он одиноко бродит вечерами по многолюдным улицам большого города, не находя того человека, к которому в любое время можно прийти и, как перед отцом, поисповедоваться. Как будто и не замкнуто живет, но старых друзей не оказалось рядом, а новых приобрести не так-то просто. Много товарищей… Но это совсем не то. Перед товарищем надо раскрывать душу, а друг и без этого все видит, все понимает.
Было душно, хотя солнце давно зашло. В раскрытое окно кабинета вползали пары горячего гудрона. По шоссе пробегали, шелестя шинами, машины, создавая такой звук, будто разматывали киноленты.
Подставив голову под струю из крана в умывальнике, Шорников почувствовал некоторое облегчение, можно было продолжать работу.
Зазвонил телефон, он хотел взять трубку, но она упала, грохнулась о паркет. «Наверное, разбил». Поднял, приложил к уху: гудит! Вскоре позвонили еще.
— Добрый вечер, Коля. Это я — Людмила. У меня сегодня день рождения…
— А я и забыл!
— Не только вы забыли…
— Если вы разрешите, я сейчас приеду.
— Лучше не надо.
— Я приеду.
— Нет, нет!.. Может быть, в другой раз, только не сегодня.
Она невнятно говорила о том, что мужчине легче бороться со своими чувствами, а женщина часто может наделать беды.
Он торопливо поздравил ее с днем рождения, пожелал скорее встретиться со своим Чеботаревым. Положив трубку, отошел от стола, сел на диван. Стремился представить себе Людмилу, девчонку студенческой поры, но, словно из тумана, вырисовывался совсем другой облик. Татьяна! Показалось, что даже услышал ее голос. Очень чистый, живой голос. Она смеялась.
Он встал, подошел к окну. В лицо ударили волны горячего воздуха. Стало нестерпимо душно.
Татьяна… Она стала все больше забываться. Отходить куда-то в неясную даль, откуда можно только окликать. В те минуты, когда сваливает усталость.
— Надо привозить скорее дочь!
На столе лежала карта, он опять склонился над ней, рассматривая только что нанесенную обстановку новых учений. Красные и синие стрелы стыкались, расходились в стороны, круто поворачивали.
«Думал ли ты в мае сорок пятого, что все это не кончится — раз и навсегда?»
Видимо, кто-то внизу открыл дверь, окошко с треском захлопнулось. Он прикрыл его — стало совсем тихо. Но духота — дышать нечем. И опять распахнул окно.
Людмила Чеботарева уезжала к мужу тем же поездом, каким когда-то уехал Степан.
