Немедленно мы снялись со швартовых. Помню, я стоял перед рубкой и радовался, что никто из моих людей сегодня не пострадал.
А разрывы мин сопровождали нас. Но все то с перелетом, то с недолетом.
Вот и землечерпалка. Миновать ее — и опасность окажется позади…
Эта мина оглушительно рванула в ковше землечерпалки. Сразу же что-то ударило меня в правое бедро. По ноге заструилась кровь. Выждав немного, я осторожно ступил на раненую ногу, убедился, что не перебита. Это обрадовало.
Кровь из раны шла так обильно, что начала кружиться голова. Чувствовал, надо бы лечь или сесть, но продолжал стоять: боялся потерять равновесие и свалиться за борт.
Остался за кормой разрыв последней мины — из рубки выскочил Гриденко и затараторил:
— А все-таки хреновые они стрелки! Не могли попасть в нас, когда мы стояли на выгрузке!.. А вы, товарищ капитан-лейтенант, счастливый: над самой вашей головой осколок продырявил рубку. Ударь он сантиметра на три ниже — и…
— Леша, помоги мне сесть, я ранен, — попросил я.
Меня уложили на матрац, который вытащили из кубрика, перетянули ногу жгутом. И начался мой путь в госпиталь. Шли мы мимо уже отвоевавшихся катеров — моих и песковских, — и отовсюду кричали товарищи, желали скорейшего выздоровления. А два катера-тральщика как почетный эскорт даже пошли за нами.
Не знаю, сколько всего раненых было у нас за время боев за Пинск. Думается, порядочно: в тот день, когда меня привезли в госпиталь, здесь все операции вынужденно делались без применения обезболивающих средств. Не было сделано исключение и для меня.
Потом меня положили в сарай, именовавшийся «офицерской палатой». Конечно, временно положили, только до прихода санитарных катеров, которые должны были всех нас доставить в тыловой госпиталь.
Лежал я и размышлял о том, что было бы вовсе замечательно, если бы меня никуда не увозили от родного дивизиона. И вдруг в дверь сарая проскользнули два матроса с катера № 120, огляделись, нашли меня и зашептали:
— А мы для вас кубрик освободили. Сейчас теплынь, на палубе переспим, а вы — в кубрике! Красота?
Меня тронуло, что наши желания совпали. Матросы исчезли, пообещав скоро вернуться.
А еще немного погодя где-то в стороне от нашего сарая начался такой тарарам, такой гвалт, что сначала невольно подумалось: а не фашисты ли напали? Одно сразу же успокоило: стрельбы и взрывов гранат не было.
На этот шум, разумеется, убежала даже медицинская сестра, дежурившая в нашей «палате». Убежала она — немедленно с носилками явились матросы, под добродушный и сочувственный смешок положили меня на них и задворками, крадучись, понесли к реке, где, конечно же, стояли катера-тральщики. Теперь уже не три, а весь дивизион.
И все-таки нас заметили! Именно в тот момент, когда еще мгновение — и я исчез бы в матросском кубрике. Налетели сестры, врачи. Даже начальник госпиталя прибежал. Сразу же раскричался: дескать, что за самоуправство? Кто позволил взять раненого из палаты? Ведь здесь за ним уход и догляд!
Только не таковскими были мои матросы, чтобы их испугал чей-то рык. Они довольно-таки вежливо стали доказывать, что в госпитале за мной догляд, конечно, хороший, да куда ему до того, какой будет на катере-тральщике.
Но окончательно они сразили начальника госпиталя тем, что кто-то показал ему «судно» и «утку», показал как доказательство того, что они намерены всерьез ухаживать за мной.
Сначала тот опешил, увидев в руках матросов свое инвентарное имущество, потом расхохотался, только и спросил:
— И когда вы все это украсть успели?
Ответил ему Тимофей Р.:
— Не переживайте, все вернем в целости, как только надобность отпадет.
Теперь захохотали уже все. И медперсонал госпиталя, и матросы с бронекатеров, добровольно вызвавшиеся помочь моим в осуществлении задумки.
Лежа в кубрике катера № 120, я и выслушал приказ Верховного главнокомандующего о благодарности войскам, освободившим Пинск. Даже вздрогнул, когда среди прочих фамилий Левитан вдруг назвал и мою. Но до тех пор плохо верил услышанному, пока не увидел в газетах этот приказ.
Признаюсь: я вырезал из газеты этот приказ и до последнего дня войны носил его в нагрудном кармане кителя. Казалось, тайком от матросов вырезал, но уже скоро понял, что это для них не тайна: в перерывах между боями они частенько просили меня вновь показать им тот приказ. И каждый раз читали его от первого до последнего слова.
Я глубоко убежден, что поступали они так не только из желания еще раз подарить мне несколько приятных минут; убежден, им было просто радостно от сознания того, что фамилия их командира значится в таком важном документе, каким являлся приказ Верховного главнокомандующего.
Но, пожалуй, еще больше был рад тому, что теперь не забыли наш дивизион, хотя он не принадлежал ни 1-й, ни 2-й бригадам: ему, как и частям 2-й бригады, присвоили наименование «Пинский».
Может быть, неделю или чуть больше я пролежал в кубрике катера-тральщика, и начальство не знало, что я скрываюсь здесь. Потом кто-то из матросов все же проболтался, и тогда оно нагрянуло, вручило мне сразу два ордена — Красного Знамени и Красной Звезды — и приказало завтра же на катере № 120 отправиться под Киев, на свою базу.
Многие из нас за те бои были награждены орденами и медалями, а пермяк М. П. Пономарев, о котором я рассказывал, стал даже Героем Советского Союза.
До Берлина — рукой подать
Итак, долечивали мою рану в деревне Коник (Мышеловка), где еще недавно была база моего дивизиона. Теперь здесь я не видел ни одного матроса: все вместе с базой ушли на Припять. Не о ком стало заботиться, некем распоряжаться, вот я и думал — прежде всего, разумеется, о недавних боях. Как бы заново участвовал в каждом из них.
К сожалению, пришел к выводу, что кое-где мы сработали не так четко и мощно, как могли и должны были. И прежде всего потому, что не были лично знакомы с командирами армейских соединений, не знаю, по чьей вине, но разговаривали с ними только при помощи бумажек. В результате под Здудичами командир 105-го стрелкового корпуса на целые сутки задержал начало совместной с нами операции; под Пинском командир 415-й стрелковой дивизии, тоже не веря в наши возможности, увел своих солдат берегом, то есть подарил противнику несколько часов, что привело к излишним человеческим жертвам с нашей стороны; а дивизион бронекатеров 2-й бригады, которым тогда командовал капитан-лейтенант Михайлов, только из-за того, что не было настоящей связи, нанес урон батарее той самой стрелковой дивизии, в помощь которой был занаряжен.
Понимаю, не совсем этично сейчас говорить о наших ошибках, но, как говорится, правда дороже всего. А ошибки, к сожалению, были, хотя Днепровская флотилия в боях находилась только около месяца.
Невольно вспомнился Сталинград. Там у нас с армейцами были деловые контакты и доверие. Да и не мудрено: не только командование Волжской военной флотилии, но и мы — «мелкая сошка» — неоднократно в процессе боев встречались и беседовали как с самим генералом В. И. Чуйковым, так и с его ближайшими боевыми помощниками всех рангов. Этих военачальников мы знали по-настоящему, с ними мы были знакомы лично.
А вот тех, с кем на Березине и Припяти еще недавно воевали рядом и решали одни и те же задачи, и в глаза не видывали.
Может быть, личное знакомство с нами подорвало бы их авторитет? Ничего подобного! Генерал К. К. Рокоссовский в октябре 1942 года, например, нашел время для того, чтобы встретиться с моим отрядом. Обрисовал обстановку в полосе своего фронта, даже пошутил. Честное слово, после этого и задачи, стоявшие перед его фронтом, и сам он стали для всех ближе во много раз.
Или взять генерала Н. Ф. Ватутина. Нет, я не бывал у него в оперативном подчинении, нас однажды свел случай. Но как внимателен он, генерал и командующий фронтом, был ко мне, вернее, к нуждам моего дивизиона!
Случилось это вскоре после того, как я прибыл на Днепр. Тогда мне срочно потребовались грузовые машины. Начальник тыла флотилии не смог их выделить и посоветовал мне «проявить морскую инициативу». Безрезультатно сунувшись к нескольким армейским начальникам, я направился прямо к генералу Ватутину. Действовал так напористо, что прорвался, засел в его приемной, где уже были два или три генерала и еще кто-то.
Сидел в уголочке и размышлял, как бы так поубедительнее изложить свою просьбу. Чтобы сразу не напугать, решил просить только одну машину и лишь на двое суток. Тут он и вошел, поздоровался со всеми, кто ожидал его, задержался глазами на моей форме и сказал:
— Извините, товарищи, но первым приму моряка: он — гость.
Выслушал меня внимательно, ни разу не перебил. Потом переспросил, сколько груза мне нужно перевезти, что-то подсчитал на листке бумаги, лежавшей на столе, и сказал:
