Сардар удивленно вскинул на него глаза. И все понял. Рука из-под бумаг поползла под халат.
— Не надо, — предупредил Абдулахаб. — Не успеешь. — И приставил к его горлу кинжал. — Ты был плохим сардаром и мусульманином: трусливым и бездарным, похотливым и неверным. Ты не водил в бой своих моджахедов и погубил отряд, ты нарушил заветы корана, насиловал невинных детей и чужих жен…
— Ты забыл о своих грехах, — вставил Масуд.
— Нет, не забыл. Но мои грехи по сравнению с твоими — милость аллаха…
— Твоя жизнь тоже была в моих руках, и я пощадил тебя.
— Верно, Масуд. Меня не за что было наказывать. Но что бы ты сделал, если бы я надругался над твоей женой?
— Я бы сказал тебе спасибо, — постарался выразить улыбку Масуд, но губы его дернулись уголками кверху и тут же опустились. — Женщина без мужчины что арык без воды — засохнет, зачахнет.
— Это вы-то с Азизом мужчины? Да вам только обезьян осеменять, и то насильственно.
Масуд рванулся под халат к пистолету, но не успел: лезвие легко проткнуло халат и тело чуть ниже соска слева; другой рукой Абдулахаб зажал сардару рот…
Моджахеды спокойно пили чай, сидя у самого выхода.
— Господин просил не беспокоить его, он лег отдыхать, — сказал, выходя, Абдулахаб.
— Исповедался? — спросил с чуть заметной насмешкой Тахир.
— Самую малость, — ответил Абдулахаб.
— Ты считаешь, очень серьезно? — насмешки в голосе Тахира как не бывало.
— Идти на встречу с шурави всегда серьезно.
— Но ведь захоронка далеко от поста?
— А ты уверен, что ее не нашли шурави и не сделали на том месте засаду?
— Я не подумал.
— И напрасно. В нашем деле мозги, должны шевелиться, как электронная машина. Все вычислить, все предусмотреть. Потому мы торопиться не будем, пусть вначале Гулям разделается с десантниками.
Ветер мешал говорить, в рот залетали пыль, песок, и Абдулахаб замолчал. Шли не менее получаса.
— Куда ты меня ведешь? — обеспокоенно спросил Тахир.
— Мы зайдем вначале в Шаршариф.
— Зачем?
— Я заберу Земфиру.
— Куда? — Тахир остановился от неожиданности.
— С собой.
— И тебе не жалко ее? — сочувственно спросил Тахир.
— Жалко. Потому и забираю.
— Напрасно.
— Думаешь, снова к Масуду, Азизу попадет?
— Ты… ты знаешь? — совсем остановился Тахир.
— Идем. Нам еще предстоит многое узнать.
— И ты простил? — никак не мог уняться Тахир.
— Скажи, ты зачем пошел в моджахеды? — на вопрос вопросом ответил Абдулахаб.
— Чтобы мстить неверным.
— Вот и я за тем же. А почему, думаешь, Масуд сам не повел отряд?
— Масуд — господин, — без тени сомнения ответил Тахир.
— А чем господин отличается от нас с тобой?
Тахир замялся.
— Тем, что он богат, — подсказал Абдулахаб. — А ты хочешь быть богатым?
— Я получаю две тысячи семьсот афганей, у меня шестеро сестер и братьев, больная мать…
— А знаешь, сколько получает Масуд?
— Масуд — господин, — подчеркнуто твердо повторил Тахир.
— Это я слышал. А ты хочешь стать господином?
Тахир помолчал.
— Нет. Аллах создал меня дехканином.
«Вот и поговори с ним, — мысленно усмехнулся Абдулахаб. — А Тараки революцию провозгласил. Не случайно дехкане не берут байскую землю — батрак родился батраком и умрет им, так в коране записано. И Тахир, если нам удастся завладеть золотом, ни крупинки не возьмет… Придется как-то отделаться от него. Но это там, на той стороне. Помощник он верный и может пригодиться».
Ветер выл за окном, гудел и стонал, стегал по стеклу с такой силой, что казалось, оно вот-вот рассыплется вдребезги. Лампочка, висевшая у подъезда общежития летчиков и обычно освещавшая весь фасад здания, еле пробивалась тусклым светом сквозь наплывающие волны песка и пыли, а иногда и совсем меркла, и комната, где отдыхал Николай, погружалась в могильную темноту, навевая и без того невеселые мысли.
Шипов улетел на Центральный в очень плохом настроении и с явным игнорированием командира эскадрильи: ни «до свидания» не сказал, ни напутствий и указаний не сделал, будто никто здесь Громадин. Возможно, теперь и никто. Без последствий «тактические соображения» Николая он не оставит и за потери, неудачу с него спросит. «Это уже ваша проблема, как лучше спланировать бой с меньшими потерями. На то вы и авиационный командир», — оговорил он сразу свои указания. Вот так-то. А потери… Стыдно будет рассказать об этом бое: против тридцати недобитых душманов пять вертолетов с сорока пятью десантниками участвовало. И умудрились один вертолет потерять, один поломать; шесть человек погибли, двое из эскадрильи, девять — ранены… Не иначе Сташенков нахрапом полез, пренебрег законами тактики… И Шипов обласкал его, чуть ли не героем представил: «Спасибо за службу, сынок. Так и надо: сам погибай, а товарища выручай. Вертолет — железка, еще сделаем, а вот людей…»
Разумеется, решение забрать всех солдат с Двугорбой верное, и в том, что Марусин подломал вертолет, не вина Сташенкова — он был ранен; возможно, и над полем боя создалась такая ситуация, что от летчиков большего нельзя было ожидать, душманы умеют воевать. Но зачем Сташенков пошел на авантюру, поддался пресловутой присказке: «Без потерь на войне не бывает». Так можно любые потери оправдать… Когда же мы будем учиться воевать «малой кровью могучим ударом»?
Шипов не захотел звонить в штаб, просить артиллерию — слишком много хлопот, и какой же он представитель Генерального штаба, если сам не может решить? А результат… «Это уже ваша проблема, как лучше спланировать бой с меньшими потерями…» Сташенков, как глупый ерш, попался на голый крючок: «Разрешите мне, товарищ полковник…» Выслужился…
«Что же делать? Написать в Генштаб?.. Сочтут еще кляузником, обвинят черт-те в чем…»
Телефонный звонок прострочил над ухом, как пулеметная очередь. Николай снял трубку.
— Слушаю, Громадин.
— Это я, Николай Петрович, — узнал он голос командира полка. — Только что передали с поста наблюдения: отражают нападение. Отряд душманов вроде бы небольшой, но и наших там, сам знаешь, сколько. Нужна срочная помощь. Погода нелетная, знаю. Но и другим ничем не поможешь. Кого можешь послать? Десантникам уже дали команду.
— Разрешите мне, товарищ полковник?
— Разрешаю. А еще кого?
Николай перебрал в памяти всех подчиненных. Нет, в таких условиях гарантировать безопасность он не мог, летчики давно не летали в сложных метеоусловиях.
— Еще мог бы Сташенков, но…
— Знаю. Надо только высадить десант. У подножия горы. Огонь вести не придется — там теперь не разберешь, где наши, где душманы.
— Если получится, я сделаю два вылета, три, — подсказал выход Николай.
— Постарайся, чтоб получилось, — попросил полковник. — Надо помочь ребятам. Дорога каждая минута.
— Понял, товарищ полковник. Разрешите выполнять?
— Действуйте.
Мать умоляла ее: «Одумайся, Земфира! Там чужая страна, чужие порядки. И разве ты не знаешь, что женщину там ставят ни во что!..»
— Абдулахаб не такой, — возражала она. — Он любит меня.
— Мужская любовь что свет от луны — не согреет.
— И я его люблю.
— Любовь должна приносить счастье. А твоя принесет тебе только муки…
Как мать оказалась права! Сколько перенесено мук, терзаний, унижений! И сколько их еще впереди! Вот и теперь бредет по каменистой дороге в обществе двух таких же несчастных женщин неизвестно куда. Теперь она уже не думает о счастье, о любви — найти бы только тихий, спокойный угол. Что ей приготовил на этот раз Абдулахаб? Если он снова останется в банде, она одна уйдет к русским и попросит разрешения вернуться в родной Ташкент: теперь, когда она поняла, что у нее будет ребенок, тянуть дальше нельзя. Теперь надо заботиться о нем.
— Ты уверена, что в Шаршарифе спокойно? — в который раз спросила женщина.
Ей, по ее рассказу, тридцать пять, а выглядит она на все пятьдесят, и не мудрено, пережила больше чем Земфира: на глазах растерзали мужа, изнасиловали двенадцатилетнюю дочь…
— Приграничный кишлак: моджахеды туда не наведываются, народная власть тоже — брать нечего и не с кого, остались старики да старухи, — пояснила Земфира.
В кишлак добрались к вечеру. Второй дом от края, в котором наказал поселиться Абдулахаб, был, как и многие другие, пуст. У Земфиры в рюкзаке были лепешки, тутовник, орехи. Лепешками она поделилась со спутницами (тутовник и орехи оставила на более дальнюю дорогу), запили теплой принесенной с собой водой и легли отдыхать — мать с дочерью в дальней комнате, Земфира в другой, у входа.
Дом, если можно назвать эту мазанку домом, был абсолютно пуст — ни домашней утвари, ни тряпки, — и Земфира расстелила на глиняной лежанке мужнину куртку, которую купила в Файзабаде. Несмотря на усталость, не спалось, разные невеселые мысли лезли в голову: удастся ли Абдулахабу благополучно уйти из отряда, куда намеревается ее увести, как будут жить дальше?
