Ознакомительная версия.
Глотай, Макди, мыльно-кислую кашу с кремовым венчиком. А как еще назвать эти двадцать шесть лет и двадцать восемь недель? Нет, конечно, были блестки. Светят несильно, но не гаснут. Новый год, мандарины, кукла говорящая. А лето за летом на песчаной отмели у сонной реки? Конечно, тебя выворачивало, когда восемнадцатилетний балбес запускал шестикласснице горячую, шершавую ладонь между не очень-то и сжатых бедер. Но ей же нравилось целоваться взасос? А? У всякого возраста свой кайф, Макди. Чужой язык во рту – не хуже травки? Это ведь ее жизнь. Мутило от животеплого семени на ляжках? А ей – ничего. Забавно даже парня изводить. А это не ты внушал ей, пробившись через подсознание, откусить вялый депутатский член? Зря не постарался как следует. Может быть, на одну экскурсию меньше заработал. Посадили бы, точно, Юльку за такое безобразие, глядишь, и спаслась бы?
Добрых людей грех обижать. Не только перед Богом. Просто грех и все. А она – добрая. Растительная жизнь в ремеслухе-колледже, тягостные дни похорон родителей, угоревших в дачном домике, безденежье провинциальное – все сон. А сны лечат. В одночасье проснулась – рванула в Москву. Думала, на стройку, ну там, учетчицей-нарядчицей хотя бы, есть же среднее специальное! А фиг там! Подобрали таджики – стирать, готовить. Шесть тысяч и жилье в вагончике, за окружной. Обед доставляла на коляске, благо дворцы новорусские рядом, и бетонку еще до фундаментов проложили. Не дорога – взлетная полоса! Смешно, конечно, отец покойный чертыхался, мол, сколько всего русский человек узбекам да армянам понастроил, а себе – шиш! Выходит, повернулось колесо, ведь на тех красных теремах только таджики, узбеки да армяне с молдаванами и работали. Здесь и высмотрела девчонку судьба в обличье крутобедрой, размашистой тетки. Вцепилась свинцовыми глазами. Чем стираешь? На чем готовишь? Покажи, где живешь, прописка? Да не из милиции. Раньше ее видела в доме, где бригада плитку укладывала. Ничего не скажешь: какая жопа, такой и характер! Через два дня в белом кружевном переднике и коричневом, ну, точно школьном платье, уже наводила чистоту в розовых и черно-зеленых туалетах и ванных с бурлящими бассейнами.
В доме все по-своему. И правила простые: ничему вслух не удивляйся, пока не спросят – молчи, здоровайся наклоном головы, все в таком духе. Сутки наизусть учила инструкцию, расписалась за неразглашение фактов из чужой жизни и что согласна все выходные получить через два месяца сразу, а до этого дома не покидать. Чудно! Но чего не примешь за двадцать тысяч, да еще при полном хозяйском обеспечении вплоть до прокладок и зубной пасты. А вот выходных законных не дождалась. И не по своей вине. Можно сказать: рука судьбы.
Отмечали в доме какой-то «судьбоносный» день. Громко и много пили за единую Россию, здоровье, победу. Бродили с бокалами, в обнимку и порознь по лестницам и холлам всех трех этажей. Задача – скользить тенью и после каждого посетителя туалеты подчищать, если что-то обронят – докладывать старшей, если кому плохо – тоже. На втором этаже – «картина Репина «Приплыли». Ворочается в рвотной луже здоровый, рыхлый мужик, пиджак под раковиной и даже флажок депутатский обрыган. И ведь не просто перекушал – лицо, как тот флаг, сине-красное. Телефон. Занято. И тут словно повел ее кто твердой рукой. Уперлась в раковину, приподняла обмякшую тушу и коленом по спине изо всех сил! Да еще раз! Задышал депутат, в себя приходить начал. Метнулась к двери, опустила защелку. Через полчаса бледный, помятый, но очень серьезный человек вышел из туалета. А что пиджак влажный, так на черном и незаметно, если не пялиться. Два момента позабавили – это явное смущение на депутатском лице, когда она его «ригу» морепродуктовую салфеткой из раковины выбирала, и его вопрос на выходе: «Бар есть на этаже?» Есть, товарищ депутат! И даже честь отдала, правда, левой рукой. В правой – швабра.
А дальше все как в мыльной опере: Москва, Кутузовский проспект, огромная запущенная квартира и то же, что у таджиков, – стирай, готовь. Правда, денег депутат не жалел и не считал, но ведь и сама не борзела. А что касается произвольной программы, тут был нюанс: трахался и пытался кончить в любом состоянии, будто в последний бой шел. А потом неизменно полстакана коньяка и закурит. О беременности молчала до месяца, пока не убедилась окончательно. И что? Мотнул головой: «Ну и дура! Ладно, поступай как знаешь. Родишь – выкормим», но стал трахаться помягче (джентльмен!), и даже предложил о помощнице подумать. А вот этого не надо!
Трандец, как всегда, незаметно подкрался. Депутат явился засветло, чего не бывало прежде, закрылся в большой комнате. Долго кричал по мобильнику на кого-то, ругался, потом просил о чем-то. Наконец позвал и, стоя лицом к окну, сказал: «Ты вот что, мать-героиня, собирайся и уматывай домой. Слышишь меня, домой! Билет, на чем поедешь, сохрани. Сюда не появляйся больше. Кто будет спрашивать, так и расскажешь: выгнал и приказал забыть дорогу. Понятно?» Повернулся, и дрогнуло сердце – не глаза, а две ямы черные! Протянул карточку пластиковую: «А вот про это молчи. Не будешь дурой, прожить хватит лет на пять, без забот. Только снимай понемногу. Вычислят – матку вырвут! Код запомни…» И все. Даже когда притормозила, побряцала запорами у дверей – не вышел.
Дура не дура, а из одной карточки на следующий день сделала две сберкнижки на предъявителя, да всю историю пересказала на видеокамеру. Ничего получилось, как в сериале, тем более что депутата уже объявили по ящику скончавшимся при невыясненных обстоятельствах, с подозрением на самоубийство. Кассету – тетке, мол, если что случится, то гони в прокуратуру, должны помочь. А кто же еще?
«Все. Замер. Напрыгался. К черту воспоминания. Пора на…»
Ее ударило в спину и припечатало к стене с такой силой, что голова обратилась в кровавую волосатую лепешку. Будто и не было ни носика, ни карих глазок, ни пухленьких губок. Эта же беспощадная сила выбила из нее семимесячный плод. Изломанное тело, с переливающимся розовым мешочком между ног, нехотя отлепилось от стены, будто понимая, что уже никогда не будет человеком прямоходящим и человеком вообще.
«Молодец, Макди! А? Что молчишь? Эй, мысли, мысли – будешь существовать. Я тебе приятную новость сообщу – этот недоносок выживет, станет крепким парнем и всю свою сознательную и долгую жизнь будет рвать в клочья таких, как ты. А иногда и разбираться не станет: мусульманин – значит, враг! А этот лоскут на стене – твой член. Смотри, прямо с кишкой вылетел. Э-э, не стесняйся, ты же ничего не ел целых два дня».
Сатана! Дьявол! Ты проклят. Не слушаю тебя. Нет запрета на гибель женщин и детей во имя святого дела! Ты не поймаешь меня!
«Конечно, конечно! Я когда эту фетву читал, сам озадачился: будто автор мое место решил занять. Что-то мне грустно стало. Давай споем пред новой дорогой? А тому, кто боится…»
Он – дьявол! Но с губ моих срываются хрустальные слова:
«А тому, кто боится сана Господа своего,
Два сада, обладающие ветвями…
В них два источника протекает…
В них из всяких плодов два сорта…»
«Будет, будет! Тут, кажется, из Йемена прибыли. С этими возни больше. А ты, вот, посмотри вниз. Наклони голову, баран! Перед смертью все равны, кроме… Но тебе этого не понять. Вон те, кишки. К ним, живо!..»
Не смотреть. Не хочу смотреть. Во мне еще мысли этой глупой самки, запах, привкус ее минетов. Ее? Моих? О-о! Омой меня… Не хо…
«Не хо, ни ху! Белее снега, как же. Хе, пошел, номер два!»…
«Нет, надо было оставаться в армии! Там хоть понятно: полкану свой кусок, «куску» – свой. Интересно, почему их так обозвали? С каких же пор прилипло, если дед Богдан еще так сверхсрочников называл? А эту козу за что любить, как завещал великий Боже? Да я за такой фартучек месяц здесь стоять должен. И что в нем? Два шнурка и ленточка кружевная. Фирма, ручная работа, мать их. Брехня. Кабулподвал! Откуда у нее такие бабки? Ишь, к себе тянет. Это не на нос, подруга. Ха! Вполне может в рот свой лягушачий спрятать. Ага, дернулась! Нет, надо спокойней смотреть, даром говорят, что ты, Бодя, одним видом клиентов пугаешь. Но это где было?! В жопе-сексшопе. Там посетитель сам по себе пуганый. Извращенцы, через одного. Их за что любить? Есть силы – трахайся, нет – рыбу лови. А то натягивают резину крашеную до мудей. Это искусство – отсеивать клиента. Ну, вот идет, скажем, баба или соплюшка, что еще хуже, от силы пара штук за душой. Что ей здесь делать? Останови взглядом еще до рамки. И тебе меньше забот, и девчонки зря пластаться не будут. Хотя тут тоже обломы свои есть. Та, серенькая, ну ни дать ни взять из младших классов в Мухосранске. Ходила-ходила, губы кривила, как в музее ничего не щупала. А взяла, по памяти, на сорок пять тысяч. Надо упросить, чтобы сюда не ставили больше. Старшой, гаденыш, это он мне в отместку. Ладно, все одно надо уходить к ребятам на Киевский. Там поживей работа, Бармол говорил, с ментами полный контакт. Это хорошо. О, выбрала, наконец! А чек я все одно проверю на соответствие, потому что ты, лярва, как ни ломайся, известно из каких будешь! Так, это черное пальто уже десять минут стоит в зоне видимости. Бар, что ли, разглядывает? Ладно, повернется, возьмем на заметку. Что-то он странно покачивается, ну и шел бы за столик, мудила. Пальто тысяч за двадцать, на коньяк или виски там хватает, наверное. Виски лучше водяры. Веселей. Вкус есть. О, мамка на горизонте. На сносях, ишь, за сердце хватается. Ну, ей-то сюда не надо. Шла бы тоже, а то еще родит под дверью. День какой-то мутный. Бежать, бля, из этой Первопрестольной. Бе-жа-ть! Куда тебе, на хрен, бежать? Ладно, если рассудить, кто тогда башку сверлит? Куда бежать? В Дмитровку? Да неделю не высижу. Пробовал уже. Откуда ветер ни дунет – все дерьмом свиным несет. Никаких денег не захочешь…»
Ознакомительная версия.
