- Неужто это ты, Володюшка? Вот какой здоровый вымахал, - сказал он, обнимая меня. - Давай, покажи, на что способен фронтовик.
Разогретый металл не мог ждать, и я взялся за тяжелый молот. За несколько минут работы у меня по спине и по лицу покатились струйки пота. А дед, орудуя молотком, крутил другой рукой полоску железа и приговаривал:
- Еще раз. Еще разок. Молодец. Неплохой бы из тебя получился молотобоец.
Позже мы сели на скамейку около кузницы и разговорились. И опять о войне. Обоих стариков, деда Михаила и его подручного Евсея, не меньше других интересовали вопросы: «Скоро ли она кончится? Когда же наши добьют германца?»
Оба они повидали войну в годы первой империалистической на германском фронте. А дед Евсей так и остался хромым после ранения. Долго вспоминали родных и знакомых, тех, кто сложил голову на фронте, и тех, кто еще воюет и иногда дает о себе знать заветными короткими письмами, маленькими треугольниками.
- Да, мало мужиков осталось в деревнях! Стар да мал! Только бабы и управляются со всеми колхозными делами, - рассказывал дед Михаил. - Почитай, ни один дом не обошла беда. А все одно, никогда не одолеть германцу-фашисту русских, кишка тонка, не знает он силы нашей и характера. Вот потолкуй с Иваном Шишкиным, моим зятем. Он недавно пришел домой после третьего ранения. В пехоте-матушке с начала войны. Награды имеет солдатские, две медали «За отвагу» - это не ниже Георгия в старое время, да еще и орден Красной Звезды. Он тебе расскажет немало историй.
Действительно, интересным собеседником и удивительным человеком оказался Иван, когда я провел несколько дней у него в гостях, в городе Калязине. Черноволосый, с открытым, привлекательным лицом, живой и общительный, он постоянно был в движении. После первого же знакомства у меня сложилось впечатление: именно таким на фронте был Василий Теркин.
Многое Ивану Шишкину - рядовому русскому солдату пришлось повидать и испытать на фронте в первые годы войны. Но в любой обстановке он никогда не терялся, заражал своих товарищей верой в наше правое дело, жизнерадостностью и энергией. О таких говорили на фронте: «Душа-парень!» Был впереди, когда поднимались в атаку, всегда был там, где труднее и опаснее, не прятался за спину товарища, а наоборот, сам прикрывал его. Трижды был ранен, но возвращался на фронт. Правда, в последний раз, когда он ворвался первым в освобожденную деревню, автоматная очередь прошила Ивана почти в упор. Из четырех пуль, застрявших в разных местах тела, врачи извлекли три, а одну, которая оказалась около сердца, оставили из опасения непоправимого исхода. Вот с кусочком свинца в груди, у сердца, и возвратился Иван Шишкин домой на третьем году войны.
- Трудно было в сорок первом, когда фашист пер на нас тапками. А его, проклятого, голыми руками да винтовкой не возьмешь,-рассказывал Иван Николаевич. - Но главное - не сдрейфить, не поддаваться панике, не вылезать из окопа, когда они ползут на тебя и стреляют, а наоборот - поглубже зарываться. Но эту арифметику мы освоили не сразу. Потом убедились, что и связкой гранат и бутылками с зажигательной смесью можно подбивать танки врага, когда нет рядом пушек. Доставалось нам и от фашистских «мессершмиттов». Прямо скажу, самочувствие не из приятных, когда лежишь под бомбежкой и прижимаешься к земле. А когда у нас появилась противотанковая артиллерия да штурмовики Ил-2, тогда дела пошли веселее. И пехоте стало легче.
Мы провели с Иваном Шишкиным несколько вечеров вместе и за разговором не замечали, как быстро летит время. Меня поражали прежде всего его солдатская мудрость, простота суждений и обоснованность выводов. Он говорил о войне, о роли и месте солдата в ней без тени рисовки и позерства, рассказывал о драматических событиях в бою, пересыпая свою речь пословицами, меткими наблюдениями. Как то я спросил его:
- Иван Николаевич, а что самое страшное на войне?
- Паника, - не раздумывая, ответил он, - когда люди теряют веру и надежду и превращаются в стадо баранов…
- А что самое отвратительное в людях на войне? - продолжал я.
- Трусость и предательство. От трусости до предательства один шаг, - отвечал мой собеседник. - Тот, кто дрожит за свою шкуру в бою, тот способен на самую низкую подлость и предательство… В любой, самой сложной в тяжелой обстановке солдат должен думать и соображать, что к чему, как следует ему поступить: когда зарываться поглубже в землю, а когда ноги в руки да побыстрее вперед, поближе к вражеским траншеям, чтобы уйти от артобстрела. Воевать надо с умом. Фашист тогда ведет себя нагло и уверенно, когда способен огнем и танками подавить пашу оборону. Иначе он вперед и не полезет. А как получит по зубам, так спесь и самоуверенность сразу пропадают. Научились мы воевать. Жаль только, что дорогой ценой.
Иван Николаевич с нескрываемым интересом расспрашивал меня о самолетах и воздушных боях. Признаться, мне было как-то не очень удобно рассказывать о своих боевых делах, которые выглядели, на мой взгляд, слишком буднично и скромно по сравнению с тем, что пришлось увидеть и испытать солдату Ивану Шишкину.
За время двухнедельного пребывания в родных местах при встречах и разговорах с женщинами, подростками, стариками и фронтовиками я глубоко, всем сердцем почувствовал единение и непреоборимую силу духа русских людей.
Потери родных и близких, горе и нужда, тяжелый изнурительный труд не только не сломили их, а наоборот, закалили, сплотили и сблизили. Сирот было много. К ним, к слезам вдов и матерей равнодушных не было. Все, как могли, помогали друг другу. И ничто не могло сломить в людях великую веру в победу, веру в нашу партию, в дело Ленина.
Долгожданная встреча
Как же хорошо дома! Отогрелся я душой рядом с родными и близкими, среди полей, лесов, речушек, заветных полянок и уголков, с которыми связано детство. Дни, проведенные на родине, встречи с людьми помогли глубже понять, почему так дорога советскому человеку Родина, почему его так волнует судьба Отечества, почему он готов защищать его, не щадя жизни и крови, от любого захватчика. Велик и могуч русский человек. Кто только не ходил на нашу землю, кто только не пытался сломить русскую душу. Но исход всегда был один - выметалась нечисть с Руси, и после каждого набега еще сильнее я тверже становилась она.
Непримиримость к поработителям заложена предками в советского человека, она в плоти и крови его. А умноженная на безграничную любовь к своей родной Советской власти, к нашей партии, она превратилась в такую силу, которую сломить просто невозможно. Я убедился в этом на фронте. Еще больше убедился в атом здесь, в тылу.
Хорошо дома! Но мысли мои все чаще и чаще возвращались к человеку, чей образ бережно носил в сердце все три военных года, о встрече с которым мечтал, одним словом, стал я рваться к Розе.
Моя задумчивость не могла остаться незамеченной родными, и прежде всего мамой. Она первой и начала разговор о Розе:
- Сколько же она для меня доброго сделала. Ты, Володя, даже не представляешь, какая тяжелая блокадная зима была в Ленинграде. Я и не выжила бы, если бы не Роза. Она и ее мама Мария Станиславовна помогли устроиться на работу в больницу нянечкой. А когда весной сорок второго представилась возможность выехать из Ленинграда через Ладогу, Роза привезла меня полуживую на санках на вокзал и посадила в вагон. Ведь я уже и двигаться не могла, опухла от голода. Так что с Розой мы породнились в блокаде. Поезжай, сынок, повидайся с ней. Адрес-то ее есть?
- Адрес есть, должна быть в Днепропетровске. Может, за последнее время что-то изменилось, трудно сказать. Фронт уходит все дальше на запад, не исключено, что и она переедет ближе к фронту, она, мама, работает техником-гидрологом гидрометеослужбы фронта.
Тепло распрощавшись с родными, в первых числах июня я сел в поезд и отправился в Днепропетровск. После длительного блуждания по разрушенным улицам разыскал на окраине маленький домик, в котором снимала комнату Роза с подругой. Сердце гулко и часто забилось, когда на вопрос: «Проживает ли здесь Садовская Роза?» - я услышал: «Да. Она в огороде».
Я вошел в сад и увидел Розу.
- Откуда ты появился? - сказала она спокойно в, как мне показалось, безразлично.
Я оторопел, не знал, что сказать и как вести себя дальше. Нашу встречу я мечтал увидеть по-другому, только не так.
Вошли в дом, и Роза представила мне Мусю, ленинградскую подругу, с которой была неразлучна все эти годы. Оставив меня в комнате, девушки стали хлопотать на кухне. Когда же я достал из парашютной сумки кое-какую еду, они с облегчением вздохнули: этого как раз у них и недоставало. Но праздничного застолья не получилось, в поведении каждого из пас сквозила настороженность. Вскоре Муся под каким-то предлогом удалилась по своим делам. И начались разговоры и расспросы о прожитом за три года разлуки.
