Чтобы грузить, нужен кран. Но его нет и взять неоткуда. Пробовали вы вручную двигать тяжесть в две-три тонны – даже если вас десять человек? Мы двигаем. Катки и полозья из бревен, железные ломы в качестве рычагов, сила собственных мышц, рабочая смекалка, упорство, которое не желает отступать, – все участвует в этой работе. Хрустят суставы, жилы натягиваются так, что еще чуть – и лопнут, с ладоней срывается кожа, но станки перемещаются, занимают свои места на платформах. На третий день мы отыскиваем в депо под битым мусором лебедку, ладим подъемник, становится легче. Просто праздник после того, как было.
Дни короткие, мы спешим, никакого отдыха, еда – тут же, всухомятку, работаем дотемна и даже в потемках, пока хоть что-то видно. Эх, если бы свет! Но какой может быть свет в такой близости к передовым, от немцев почти долетают артиллерийские снаряды…
И только когда уже решительно ничего не разглядеть и старания наши бесполезны, мы идем на отдых в один из поселковых домов. Он пуст, невелик, тесен для нашего отряда, спим на полу, подстелив немецкие брезенты от станков, ими же укрываемся, но есть исправная печь, и это нам важнее, чем все другие удобства. Хозяев нет, дом беспризорный. В поселке много таких домов, целые улицы: отсюда немцы угоняли народ в Германию, увозили, семьями – батрачить в своих деревнях, у бауэров.
Казалось невероятным, когда мы начинали, что с голыми руками мы сможем одолеть то, что предстоит.
Но вот часть работы сделана, и теперь кажется невероятным, невозможным другое – чтобы наши платформы сдвинулись с места, перенеслись за тысячу верст и оказались на нашем заводском дворе.
Мы не знаем, как действует, что говорит Илья Миронович тем, от кого это зависит, какие находит слова и доводы, каким количеством содержимого своей канистры их подкрепляет, но – ползет тяжелый маршрутный паровоз со сцепщиком на железной подножке у переднего колеса и утаскивает три первых наших платформы на главный путь. Там их цепляют к порожняку из-под только что прибывшего пополнения, и вместе с ним они покидают Щечу.
С платформами уезжают двое наших ребят, караульными и толкачами: Гаврюшка Максимов и еще один парень, электрик с заводской подстанции. Относительно электрика у Лачинова и Ильи Мироновича специальное директорское указание: отправить назад пораньше, при первом же случае. Мы соорудили ребятам из фанеры и досок нечто вроде шалаша, норы – для защиты от ветра, спанья на соломе, собрали на дорогу запас еды, опустошив свои рюкзаки. Илья Миронович – не без душевной борьбы и колебаний – подарил проводникам полулитровую бутылочку из своей канистры.
Состав с нашими платформами проходит мимо, ребята прощально машут, мы машем им. Скоро они будут дома. Во всяком случае раньше нас. Но сколько им предстоит натерпеться в своем «спальном купе»…
У меня кровавые мозоли на ладонях, я уже ничего не могу – ни тянуть трос, ни крутить рукоять лебедки, ни ворочать ломом. Подвели рукавицы, внутри оказалась слишком жесткая брезентовая ткань.
Чтобы я не был совершенно бесполезен, Илья Миронович придумывает мне задание. От Щечи несколько дорог – на запад, юго– и северо-запад; это магистральные, они ведут к немцам, путь по ним кончается скоро, даже следующие станции у противника. Но есть еще одна, на северо-восток, однопутная колея. По разговорам местных, километрах в пяти на этой ветке – поселок, мебельная фабрика. Теперь от нее одни головешки, а до войны было крупное предприятие, делало хорошую мебель.
– Отправляйся туда, посмотри, – напутствует меня Илья Миронович. – Немцы могли и там свои склады понаделать. Тупиковая ветка, от Щечи близко, такая же широкая колея. Вполне подходящее место. Обнаружишь что – разгляди все внимательно, посчитай. Поселок этот Пожей зовется. Какие имена тут, на всю жизнь запомню!
Да, и Щеча, и Пожа запомнятся… Всем нам. И не только из-за своих названий…
Попасть в Пожу можно лишь одним способом: пешком.
Утром я кладу в карман два сухаря, – больше в моем рюкзаке ничего не осталось, – и выхожу в синеве рассвета.
Между рельсами – плотно утоптанная тропинка. Следы солдатских кирзовых сапог и ботинок. Попадаются и женские, детские следы. Населения мы почти не видим, но все же, значит, есть народ, ходит. Справа и слева – сосновый лес. Стволы высокие, тонкие, прямые. Еще не лес в полном смысле, такой древостой, не прошедший прореживания, не начавший расти в ширину, зовут жердняком. Хвоя седая от мороза, не зеленая, а серая. Черно-белые сороки перелетают в глубине просеки. Они все разом, одновременно взмахивают крыльями при каждом артиллерийском залпе. Орудия били всю ночь, мощно, раскатисто, побатарейно, бьют и сейчас. Кажется, они где-то совсем рядом, в сотне шагов от колеи, за стволами сосен, сливающимися в розовато-лиловую стену. Явственно тянет кислой вонью пороховых газов.
Опять громоподобно-звонкий, в несколько стволов, гулко раскатывающийся окрест, повторенный, умноженный отзвуками эха орудийный удар. Подо мною даже вздрагивает земля. Полковые, семидесятишестимиллиметровки… Их дальность – семь с половиной километров. Значит, не далее этого расстояния – передний край. Заехали!..
Колея плавно загибается вправо, идет уже почти на восток, навстречу янтарному свету, разгорающемуся и меркнущему в низкой облачной хмари. Сосны снижаются в росте, редеют; совсем мелкая поросль, придавленная снегом, лишь угадывающаяся под ним, – и рельсы выбегают в простор ровного поля.
Сзади непонятный железный гул, скрип. По рельсам, догоняя меня, катится ручная дрезина. Двое путейских рабочих в брезентовых плащах поверх ватников мерно качают взад-вперед рычаги.
Они берут меня. Оба – с усами в сосульках, с темно-коричневыми, как бы подвергавшимися копчению лицами, какие бывают только у путейских рабочих, чей труд всегда на ветру, морозе, солнце; складки морщин так глубоки, что кажутся зажившими царапинами от чьих-то острых когтей. Тот, у кого усы подлиннее, говорит мне – строгим тоном, будто всерьез:
– – Только чур – не бесплатно. Потрудиться заставим. Сел – так сам себя и кати…
Маленькие колеса дрезины скрипят от снега на рельсах. Качать рычаг совсем не тяжело, но надо ритмично и беспрерывно двигаться всем телом, и мне скоро становится жарко до пота.
– Обратно поедете? – спрашиваю я рабочих.
– А как же! Нам делов всего на десяток минут. Стрелка нужна. Сымем – и назад.
– Жаль, не успею с вами…
– А мы еще прикатим. Наверняка прикатим. Чего-нибудь взнадобится. Мы в Пожу на дню раз пять катаем. Сейчас много чего надо, не успеваем латать… Немцы вон опять стрелки подорвали…
– Когда же это, как?
– Да только что. Артиллерией своей достают. Они ведь недалече тут задержались.
– Ничего, собьют! – уверенно говорит второй рабочий, вроде бы совсем без затраты силы толкая свой рычаг.
– Да чтой-то крепко больно уцепились, сколько уже по ним бьют… Уж очень им от Щечи отходить неохота. Это сразу три пути отдавать, они это понимают. Опять же, сколько они тут добра всякого пооставляли, жалко лишаться.
– Не, теперь уж им окончательно капут! Они совсем обнищали. Разве сравнишь, как они в сорок первом тут шли, сколько всего перло. А теперь отходили – жидки, жидки… Пехоты совсем мало. А без пехоты – не армия. Царица полей пехота.
– Теперь не поймешь, что главней, кто царь, кто царица… В сорок первом пехоты и у наших густо было, а чтой-то не больно-то она царствовала… От танков так бегли… А самолетами он что делал?
Впереди уже видно редколесье, такой же сосняк, как и вокруг Щечи, домики среди стволов, заиндевелой хвои, высокая тонкая железная труба на растяжках. Это и есть Пожа. Труба означает бывшую фабрику, закопченные кирпичные стены без крыш – ее корпуса.
Деревья скрывают поселок, не разглядеть, как далеко протянулся он в стороны, в глубь сосняка. Но раз тут была фабрика, значит, поселок не так уж мал и людей в нем хватало.
Мы уже в Поже, у первых бревенчатых домишек, жердяных изгородей, колодезных журавлей. Меж домами, усадьбами – широкие прогалы. Пустоши пепелищ, траурно-черные трубы одиноких печей. Местных, гражданских, не видно, как в Щече. «Откуда ж им быть, такая тьма народу изведена, – поясняют мои спутники. – Всю оккупацию по всей округе без перерыву одно и то ж творилось: молодых в Германию увозили, под конец даже недоростков хватали, пятнадцати, четырнадцати лет… А карателей тут сколько прошло… Все партизан шукали и которые пособляют. И так просто зверовали, по своей охоте. Наскочут – обязательно дома пожгут, сколько-нибудь постреляют, так не бывало, чтоб без крови…» Дополняя друг друга, путейцы в коротких словах сообщают местную историю. Картина, в общем, одна. Не дожидаясь, пока угонят или застрелят, здешний люд, кто посильней, крепче, тайком уходил на Случчину в партизанские леса. А там было не легче, не безопасней: косили болезни и голод, регулярно появлялись с облавами те же самые каратели, а потом и специальные части из немецких уголовников и бандитов, обученных борьбе против партизан…
