— Подождите, Стася! Что вы говорите?.. Не может быть… То, верно, сплетни…
— Ой! То правда, пани, то правда…
Стася еще сильнее заплакала.
Павла схватила телефонную трубку и позвонила мужу.
Его не было на службе: очевидно, министр услал с поручением.
Стала звонить знакомым. Некоторые приняли новость, как весть о землетрясении. Они еще ничего не знали. Другие были в курсе дела и высказывали десятки самых несуразных предположений. Третьи кричали о том, что тевтоны запнутся на пороге священной польской земли. Толком, впрочем, никто ничего не знал.
Павла оделась и вышла из дому. Сразу заметила необычное скопление народа на улицах. Люди стояли группами на тротуарах, жестикулировали, кричали, спорили.
Прошла к министерству. Там тоже стояла толпа, нетерпеливо ожидавшая новых известий. Мужа в министерстве не было. Она не могла разыскать его.
Целый день бродила по городу, ловя слухи, которые делались все более и более фантастическими.
Вечером играла в концерте. Ее попросили исполнить польский гимн.
Публика ревела от восторга.
Потом ее пригласили в офицерское собрание. Она и там играла. Многие офицеры отправлялись на фронт. Провозглашались бесконечные тосты. Голова кружилась от шума и выпитого вина. Домой вернулась под утро.
По улицам шла кавалерия. Тянулись повозки.
Все было похоже на войну.
Когда она читала про войну в газетах, война казалась нестрашной благодаря прикрашенным официальным сводкам, хотя с первых же дней обнаружился разгром польской армии. Уже не было слышно заносчивых криков. В театрах, на концертах по-прежнему играли польский гимн, но без всякого темперамента, столь характерного для варшавян.
Люди присмирели, ходили как пришибленные, не зная, кому верить, во что верить.
Что-то изменялось, изменялось прямо на глазах.
И вдруг над городом появились германские самолеты. Они пронеслись, еще не сбрасывая бомб, но уже самое их появление внесло панику. Вот-вот раздастся взрыв…
«Где же наши самолеты? Где наши зенитные орудия? Почему все это молчит?» — недоуменно спрашивала Павла и ни у кого не получала ответа.
Все куда-то заторопились, заспешили. Вереницы подвод, машин, собственных экипажей ринулись из города во всех направлениях.
Вечером приехал из министерства муж, не снимая пальто, прошел прямо к ней и плотно прикрыл за собой дверь.
— Я тебе хочу кое-что сообщить, — приглушенно сказал он, беспокойно оглядываясь. Подошел к двери, еще раз открыл и закрыл ее.
— Что случилось? Что-нибудь серьезное? — тревожно спросила она.
— Правительство сегодня в ночь уезжает из Варшавы. Но только никому ни слова. Ни одного слова. Я тоже должен уехать. Я подготовлю квартиру там, где мы остановимся, и извещу тебя по военному телеграфу.
Ночью вдали заревели пушки. Муж уехал. Она была одна в доме. Одна во всем мире. Так казалось ей. Было жутко. Канонада быстро приближалась. Хотелось спрятаться, чтобы ничего не знать, не видеть, не чувствовать.
Около двенадцати ночи разделась и собиралась ложиться спать. Вдруг невдалеке ударил снаряд. Взрыв потряс весь дом. В окнах вылетели стекла. Где-то вспыхнуло пламя. Показалось, что горит их дом. Ее охватил ужас. Накинула на себя, что попало под руку, и, взяв с собой Стасю, побежала из города.
* * *
Что впереди? Где друг? Где враг? Кто друг? Кто враг?
Ковальская сидела обессиленная, прислонившись к дереву, голодная. Силы покидали ее. Ей было холодно. Стася дала свои туфли. Они спадали с ног, в них невозможно было идти.
— Пани! Как можно сидеть на сырой земле? Вы простудитесь. Идемте дальше, — звала Стася.
— Что такое? Ах, это вы, Стася? Идите, Стася, оставьте меня одну.
— Что вы говорите, пани, Езус Мария.
— Ужас! Ужас! — шептала Павла. — Ужас! — повторяла она без конца.
— Пойдемте, пани… Пани…
Послушно поднялась, сделала несколько шагов и опять опустилась на землю.
— Я не могу идти, — проговорила она.
Стася подхватила ее и повлекла чуть не силой. Они двигались по какой-то глухой дороге. Кроме них, никто не шел по ней. Люди, которые вместе с ними убежали из Варшавы, тоже куда-то исчезли. Неожиданно из мрака послышался грубый окрик.
— Помогите! — крикнула Стася. — С пани плохо.
К ним подошли солдаты. Повели их в глубь леса. Скоро дошли до высокой ограды, за которой белел дом. По-видимому, здесь было имение.
Ввели в комнату. Офицер, сидевший к ним спиной, обернулся и изумленно воскликнул:
— Пани Павла!
— Пан Болек! — воскликнула она, узнав хорошего знакомого мужа, часто бывавшего у них. — Что же это такое происходит, пан Болек?.. — Она зарыдала, повиснув на его руке.
— Воды! — приказал офицер солдату. — Налей отсюда, — кивнул он на стол, где стояло несколько бутылок с вином и минеральной водой.
Жадно выпила воду и немного успокоилась.
— Где я? — слабым голосом спросила она.
— Как удачно… Вы здесь пробудете до утра. А завтра я вас отправлю поглубже в тыл. Как я рад, что вижу вас!
— Где немцы?
— Трудно что-нибудь понять. Во всяком случае, здесь этой ночью не будут. А если придут… встретим.
— Вы не знаете, куда перебралось правительство?
— Пребывание его не известно. А теперь расскажите, как вы сюда попали.
— Не надо об этом… Не надо о Варшаве. Иначе я разрыдаюсь. Там ужас!
Денщик внес поднос с закусками и начал расставлять их на столе.
— Вы с нами поужинаете? — спросил Болек. — Прошу извинить за скромное угощение. То не в Варшаве.
Она хотела было отказаться от ужина и пойти отдохнуть, но в это время в комнате появились два новых офицера.
Увидев ее, один из них, усач, с большим носом и несколько выпученными глазами, воскликнул:
— Ба! Ты, Болек, должен был предупредить… Пани извинит нас за походный вид.
— Знакомьтесь, — сказал Болек. — Пани Павла Ковальская.
Последовал поклон. Усач прильнул к протянутой руке.
— Имел честь быть представленным вам на последнем балу у президента, — церемонно сказал другой офицер с белым, словно напудренным, лицом и иссиня-черными волосами (она помнила это лицо).
— Что в Варшаве? — спросил он.
Ничего не ответила, умоляюще взглянула на Болека.
— Господа! Условие. Ни о чем не расспрашивать пани Ковальскую. Она устала с дороги.
— О, тогда рюмку коньяку — лучшее средство от всех бед и скорбей! — воскликнул усач.
Все уселись за стол.
Офицер с бледным лицом сообщил последнюю военную сводку. Она была малоутешительна. Немцы быстро двигались вперед.
— Почему нас держат здесь? — выкрикнул усач, свирепо выпучив глаза и весь как-то сразу побагровев. — Почему, я вас прошу ответить, панове, нас не пускают в дело? Кто, наконец, командует польской армией?
Офицеры заговорили, заспорили, переходя от бурных восклицаний к жалобам на высшее командование, которое не сумело предупредить неожиданное нападение германских войск и дать им отпор на границе.
То ли под влиянием отвратительного настроения, то ли от пережитых страхов Павла выпила две рюмки коньяку, и ее сразу потянуло ко сну.
Почти не помнила, как дошла до дивана в соседней комнате, и сейчас же заснула.
Пробуждение было внезапным. Ее словно что-то толкнуло. Открыла глаза. Чуть брезжило утро. В комнате стоял полумрак. Кто-то сидел на диване рядом с ней.
— Кто здесь? — испуганно воскликнула она. — Пан Болек, это вы? — Не сразу разглядела она его. — Что с вами?
Он молчал.
— Пан Болек…
Почувствовала, что его руки касаются ее тела. Пыталась подняться, но он удержал ее и, обхватив, прижал к себе.
— Что вы делаете?..
— Все равно война, — глухо сказал он.
Со всей силой, какая нашлась в ней, оттолкнула его, вскочила с дивана, выбежала в другую комнату. Там еще продолжалось пиршество. Рядом с усачом сидела Стася.
— Стася! Скорей! Скорей! — крикнула она.
Но Стася только махнула рукой. Она была пьяна.
Теперь Павла осталась совсем одна.
Выбежав в сад, она проскользнула между часовыми и бросилась в лес. Ей что-то кричали вслед. Послышался выстрел. Пуля слегка оцарапала кожу на ноге. Сгоряча ничего не почувствовала.
Долго бежала по лесу, петляя, как зверь, боящийся преследования охотника.
Она была в одних чулках. Дождь перестал. Утро было сырое. Несколько раз останавливалась, бросалась в траву и плакала без слез.
Потом поднималась и опять бежала.
* * *
Прошел день, опять наступила ночь.
Где она находилась, не представляла. Днем набрела на хату в лесу. Обошла ее осторожно кругом, заглянула в окна. Никого не было видно. Нажала на дверь, дверь открылась. С дрожью в сердце переступила порог. На столе лежал ломоть хлеба, стояла миска с остатками картофеля. Так хотелось есть, что, не задумываясь, схватила хлеб, взяла оставленную ложку и доела все, что было в миске.
