«По-видимому, они хотят нащупать нашу тяжелую артиллерию», — заметил один из порученцев, сидевших в ожидании приказаний за большим кустом ивняка. «Будь я на месте микадо, я немедленно отрубил бы им головы за безграмотную стрельбу», — безапелляционно сказал другой порученец, совсем молоденький лейтенант, приткнувшийся тут же за кустом. «Не считай их дураками». — «Я и не считаю, но вот эти бессмысленные выстрелы… Ведь они же и им не дают результатов, и нам нервы портят. Кто-то, не помню, из военных теоретиков сказал, что противник должен все-таки поступать логически, иначе он может просто сбить с толку и себя и других. Ведь, черт возьми, неизвестно, чего они хотят. Гвоздят и гвоздят в одном направлении». «Это особенность японской артиллерийской тактики, — вмешался я в их разговор. — Обстрел по квадратам. Обстреливаемое пространство, — пояснил я, — они разбивают на квадраты и поражают последовательно один квадрат за другим. Видите, как они постепенно переносят огонь. В этом есть известный смысл». «Во всяком случае, неэкономно и рассчитано на плохое качество артиллерийской прислуги, — пренебрежительно отозвался второй порученец. — Кроме того, во всем этом заметно много страху», — решительно добавил он.
Я задумался над его словами. Соображения пылкого порученца не были лишены оснований. Не обнаруживала ли действительно эта судорожная стрельба страха перед неизвестностью? Засевшие на нашей сопке японцы, должно быть, чувствовали себя не совсем уверенно и поэтому пытались отгородиться от нас непрерывным валом огня.
Они, конечно, догадывались, что что-то совершается на пространствах, лежащих перед ними. Может быть, даже их проскользнувшие в наше расположение соглядатаи сообщили им кое-какие сведения о движении, которым была полна ночь. Но все совершалось без лишнего шума и суеты. С нашей стороны не раздавалось ни одного выстрела. Это молчание, очевидно, нервировало их, беспокоило, они не выдерживали и усиливали стрельбу. Вряд ли она им приносила какую-нибудь пользу. В самом деле, какие объекты они хотели подавить? Живую силу? Но зачем же тогда тяжелый гаубичный огонь, рассчитанный на разрушение сооружений? Или, может быть, они нащупывают наши пушки? Но в таком случае они целят не в ту сторону. Да, пожалуй, молоденький лейтенант прав: неэкономно и плохо стреляют. Из-за гребня холма, где мы находились, довольно хорошо видна вся местность. Уже светало. Сейчас сопки рельефнее выступали на фоне серого неба. По земле стелился туман. Пасмурное небо не сулило хорошего ~дня. Я не прислушивался больше к разговору порученцев за кустом. Воспользовавшись рассветом, я отмечал на карте изменения, происшедшие за ночь. Да и собеседников там, кажется, уже не было. Их, по-видимому, успели куда-то услать. Я даже не заметил, когда это произошло, отвлекаемый все время наблюдениями, которые приходилось производить.
К началу дня вал огня с японской стороны достиг значительной силы. Теперь в дело вступила самая разнокалиберная артиллерия. Кое-где слышалась оживленная пулеметная дробь. Намечался веселенький денек. Навес из снарядов, образовавшийся над нами, создавал какое-то особое настроение, передать которое в двух словах трудно. Я, например, заметил, что мысль работала подчеркнуто остро, если хотите, выпукло и рельефно, как будто я ее видел перед собой. Казалось при этом, что навес из снарядов опускался все ниже и ниже, возникало неожиданное и казавшееся естественным желание подняться во весь рост и идти напролом к высоте, совершенно не думая о несущемся по воздуху железе… При этом совершенно не было мысли о смерти: боевой труд отгоняет мысли о смерти.
Он поглядел на слушателей и с удивлением заметил, что число их возросло. Многочисленные обитатели санатория незаметно; стеклись из всех комнат и постепенно заполнили всю террасу. Это, очевидно, смутило майора, он прервал рассказ и начал снова набивать трубку табаком, не замечая, что она уже полна.
— Так вот и жили, — сказал он, как будто собираясь на этом кончить свой рассказ. Видимо, его смутило большое число слушателей.
— А случай с командиром? — вопросительно поглядел на него полковой комиссар.
— Да, да… Сию минуту… Вот только закурю.
Он зажег спичку и начал прикуривать. Когда трубка достаточно задымила, он, попыхивая ею, продолжал рассказ.
— В сущности говоря, — сказал он, — к выстрелам можно привыкнуть. И даже к тому тяжелому валу огня, который непрерывно перекатывался через нас. Снаряды рвались все ближе и ближе. Японские артиллеристы педантично следовали своей тактике. «Логически рассуждая, — подумал я, — они должны постепенно добраться и до нашего укрытия».
Новый снаряд заставил меня невольно пригнуть голову. Мне показалось, что он пролетел совсем низко. В самом деле, он разорвался недалеко, хотя из-за тумана трудно было определить расстояние. Начался дождь. Я накрылся с головой плащом, чтобы не размочило карту, и из этой своеобразной норы производил наблюдения. Даль стала плохо просматриваться в бинокль.
Вдруг почувствовал, что земля качнулась подо мной, отбросил с размаху плащ и вскочил на ноги. Снаряд чуть не накрыл нас. Надо было переводить наблюдательный пункт в другое место.
Однако делать этого не пришлось. Шахматный обстрел наших позиций неожиданно прекратился, и вот по какой причине. Я уже несколько минут назад обратил внимание на характерный шум, слышавшийся вдали. Грохот снарядов заглушал его, но в интервалах он стал настолько заметен, что глаза невольно шарили по небу. Короче говоря, шла наша авиация. Тяжелые корабли вскоре проплыли над нами и на мгновение как бы нависли над сопкой. Тотчас послышались глухие взрывы, над сопкой поднялись столбы земли.
Вслед за бомбардировщиками на бреющем полете на сопку набросились штурмовики, заливая ее свинцом. Потом пошли в атаку танки и пехота.
Сопка замолчала. Казалось, что с ней все кончено, что после штурма авиации там не осталось в живых ни одного человека. Только пыль клубилась в воздухе, медленно и тяжело оседая.
Но лишь началась атака танков и пехоты, как с сопки неистово застучали пулеметы и загрохотали орудия.
«Решить бой придется, как всегда, пехоте», — невольно подумал я, наблюдая, как все поле запестрело человеческими фигурами, двигавшимися к высоте. Мимо наблюдательного пункта пробегали красноармейцы, на несколько секунд припадали к земле, переводили дыхание и, пригнувшись, устремлялись вперед. А некоторые бежали, даже не пригибаясь, как будто чувствовали себя неуязвимыми.
Японская артиллерия и пулеметы встречали наши части бешеным огнем. Особенно много хлопот причиняла какая-то пристрелявшаяся японская батарея нашему левому флангу. Она била из-за сопки с маньчжурской территории и чувствовала себя там, очевидно, в полной безопасности. Ее огонь стал так ощутим, что красноармейцы залегли и стали окапываться.
Командир соединения оглянулся, ища глазами порученцев. Никого не было. Его взгляд упал на меня.
«Немедленно отыщите командира тяжелого дивизиона и прикажите подавить батарею! — крикнул он мне. — Должно быть, снарядом перебило провод: прервалась связь».
Я побежал к коновязям, где стояли штабные лошади. Вместе со связным поскакал вдоль фронта. Дожди, лившие два дня, превратили всю местность в болото, скакать было трудно, приходилось все время объезжать и делать зигзаги и круги. Наконец, пришлось спешиться и идти чуть не по колено в грязи, ведя лошадей в поводу.
Очевидно, мы сбились с направления. Артдивизион должен быть где-то здесь. Где же он? Я в десятый раз сверял, местность с картой и в досаде готов был предположить, что дожди что-то изменили в природе. Но, оказывается, дивизион успел сменить позицию. Одна из батарей, которую я отыскал, вырвалась вперед, почти на рубеж наступающей пехоты. Командир батареи находился на высоте, откуда открывалась далекая перспектива. Я приказал ему подавить японскую батарею.
«Ровно полминуты назад я получил точно такое же приказание от командира дивизиона», — сухо сказал он, небрежно, как мне показалось, кивнув на ручные часы. Что-то мне сразу не понравилось в этом лейтенанте. То ли его ответ, несогласный с уставом, то ли небрежный, самонадеянный жест, как бы говоривший: «Ну вот, будете меня еще учить, когда я и сам хорошо знаю, что надо делать».
«Петушок! — подумал я. — Мальчишка! Если бы ты так же хорошо стрелял, как самоуверен».
Как бы в ответ на мои мысли тотчас последовала команда, и с коротким интервалом прогремели два пристрельных выстрела.
Я ожидал, по меньшей мере, еще одного канонического выстрела, как вдруг совершенно неожиданно для меня грохнули один за другим два залпа, приведшие меня в полное недоумение.
«Петушок! Да еще неразумный», — не без досады поглядел я на него. Молодое, пожалуй, слишком молодое лицо глядело из-под надвинутой на лоб каски. Прямой и, я сказал бы, бесцеремонный взгляд. Какая-то подчеркнутая подтянутость в фигуре, как будто он был не на театре военных действий, а на параде. Мне даже показалось, хотя я не настаиваю на этом, что и сапоги у него были начищены, что было всего удивительнее и непонятнее в такую слякоть. «Петушок! Настоящий петушок!» — думал я, все еще обескураженный неожиданными залпами, после которых все смолкло.
