Он и впрямь убегал, огорченный и оскорбленный. Оставлял им их проклятый лес, клеймо, мерную линейку. Пусть клеймят без него. Пусть без него делают приписки, воруют, пьянствуют, маются дурью, слоняются бездельно по деревням, выманивая у крестьян поллитровки.
Он уходил, придерживая укушенное место, чувствуя, как наливается волдырь. В самом центре этой жгущей выпуклости, твердое на ощупь, горело место укуса.
— Андреич! Постой! Постой, тебе говорю! — его нагонял Полунин. — Куда побежал-то?
— Идите к черту. Знать вас не желаю!
— Андреич, да ты чего? Ну, укусила, и что? За лето, бывает, раз пять укусит. Дело лесное.
— Вы меня специально подставили. Специально гнездо раздавили и на меня ос выпустили.
— Да что ты, Андреич, кто специально-то будет делать? Под ноги попались, они и полетели. Нас не тронули, а тебя клюнула. Оса, она такая насекомая, что не выбирает. Ты небось слаще, моложе. Она тебя и выбрала. Сейчас подорожник найдешь, приложишь. Рукой снимет.
Его гнев остывал. Боль оставалась, но обида и ярость уходили. Было и впрямь смешно смотреть, как он, мечтатель, не глядя под ноги, идет к осиному гнезду. Шутка, которую они с ним разыграли, была злой шуткой детей, и он уже не сердился на них, стыдился своей ярости.
Подходили остальные лесники. Осматривали укушенное место. Советовали помазать слюной, а то и мочой. Ратников предложил для этого свои услуги. Суздальцеву стало смешно.
— Вон, лучше на Одинокова помочись. А то он сегодня не мылся.
Все похмыкали. Примирение состоялось. Но работа была сорвана. Не хотелось возвращаться к месту, где произошла трагедия.
— Хорош, — решительно произнес Ратников. — Деревьев много, а нас наперечет. Айда на Барские пруды карасей ловить. Обеденный перерыв.
Полунин засунул топор за пояс. Кинули в рюкзак клеймо, мерную линейку, тетрадку, перепачканную черничным соком. Пошли через лес к окраине, где когда-то было поле, пасли скот, был выкопан пруд, из которого пили коровы. Теперь поле зарастало мелколесьем, пруд затягивало камышом, но в нем, занесенные птицами, водились караси.
Они вышли на Барскую поляну, сплошь поросшую мелколесьем. В незаросших пустых местах росли великолепные чертополохи с малиновыми косматыми головами, разведя в стороны свои резные, с длинными колючками листья. Пруд был квадратный. В тростниках летали мелкие голубые стрекозки, бегали водомерки. Когда они подошли, от берега к середине шарахнулась и побежала тень, на что Одиноков заметил:
— Карась остался. В прошлый раз не все взяли. Тут он завсегда будет, если ловить с умом.
На берегу виднелись черные, сухие водоросли, спекшаяся тина — следы предыдущего лова. Ратников шмыгнул в кустарник и вынес оттуда свернутый бредень. Стал раскатывать на траве.
— Андреич, пойдешь слева, я справа, — распоряжался Одиноков. — А вы, — обратился он к Ратникову и Полунину, — с боков шугайте.
Молча, нетерпеливо поглядывая на воду, раздевались. Оставались в трусах, обвислых майках, белоногие, с белыми незагорелыми плечами и коричневыми шеями. Одиноков взялся за один конец рукояти, кивая Суздальцеву. Тот ухватил второй. И они, растягивая бредень, стали заходить в воду. Суздальцев чувствовал теплую у берега и прохладную на глубине воду, осторожно погружал сеть, видя, как вспыхивают наполненные водой ячейки. Водомерки разбежались, а с зеленых длиннолистых тростников взлетел рой голубых стрекозок.
— Захватывай, захватывай! — руководил Одиноков, упирая деревянный кол в дно, медленно перебредая тощими ногами. — А вы с боков идите, но без плеска.
Суздальцев, по пояс в воде, описывал бреднем просторный полукруг. Переставлял кол, стараясь прижимать бредень ко дну. Ему казалось, он чувствует захваченную сетью невидимую жизнь. Они прошли сквозь мелкие сердцевидные листья водорослей с розовыми мохнатыми цветочками. Одновременно с Одиноковым, бурля ногами, вышли на берег, вытягивая бредень. В мокрой сети, среди зеленой тины и ила захрустели, забились, затрепетали черно-золотые, с ладонь, караси, с красными глазами и слизистыми плавниками. Полунин жадно хватал рыбин. Они выскальзывали, скакали по траве. Он снова их ловил, складывал в кулек.
— Еще разок, чтоб на жарево хватило, — сказал Одиноков. И они с Суздальцевым снова вошли в пруд, процедили его сквозь бредень. Вышли на другом берегу, захватив в сеть еще пяток рыбин.
— Хорош, — сказал Одиноков, кидая бредень на траву. Суздальцев держал в руках пойманного карася, смотрел, как хлюпают его красные жабры, как вращаются в глазницах золотые глаза. Рыба остро пахла слизью, водяной тиной и еще чем-то, приторным, живым, бьющим в ноздри.
Собрали рыбу в кошелку и принялись чистить, вспарывая ножичком животы, выдавливая пальцами переплетенные красными ниточками внутренности, рыбьи пузыри. Кидали их в сторону. Пустые, без внутренностей и сердец, караси хлопали жабрами, поднимали хвосты, некоторые пытались скакать.
— Не балуй! — Одиноков поймал прыгнувшего карася, ударил его головой о ручку ножа, усмиряя. Ратников снова шмыгнул в заросли и вынес оттуда черный закопченный противень, банку с серой сырой солью, бутылку с остатками подсолнечного масла.
— Да у вас тут ресторан, — удивился Суздальцев.
— Держись нас, Андреич, с пустым брюхом не останешься, — подмигнул Ратников.
Был изготовлен очаг из двух обгорелых, оставшихся с прошлого раза полешек. На них был установлен противень, на который тесно, стройными рядами, были уложены караси, похожие на воинство в серебряных и золотых доспехах. Их посолили, полили маслом. Под противнем жарко горел хворост. Масло кипело. Караси прожаривались, у них белели глаза. Ратников ножичком поддевал их, перевертывая на другую сторону. Все серьезно наблюдали за ним, сглатывая слюну. Солнце пекло голые ноги и плечи. Из-под противня летели колючие искры. Болел осиный укус, но давно уже не было обиды. Было хорошо сидеть среди полуголых мужиков, уклоняться от синего дыма, смотреть, как цветут по соседству малиновые чертополохи и летает, трепещет крыльями сизый соколенок.
— Испеклись. — Одиноков двумя палочками снимал с огня карасей. — Доставай, — начальственно приказал он Полунину.
Тот полез в мешок и достал заветную бутылку и граненый стаканчик. Стал скалить зубы, чтобы содрать крышку.
— Ну, Андреич, тебе первому. — Он налил стопку и протянул Суздальцеву. — Ты наш мужик, свой. Мы тобой довольны, и ты, если что, зла на нас не держи.
Суздальцев кивнул, выпил. Схватил отточенной веточкой карася, отделяя от хребта белое парное мясо. Хрустел корочкой, откидывая голову со скелетом в сторону, туда, где бегали муравьи.
Все по очереди пили, произнося несколько скупых похвал Суздальцеву.
— Ты хоть и городской, а деревенского мужика понимаешь. Входишь в положение. Не велик, как говорится, изъян, а все ложится на крестьян, — заметил Одиноков. А Ратников выпил, отер губу рукой, пожевал карася и сказал:
— Ты и впрямь, Андреич, работящий. Дело у тебя получается. Но долго ты здесь не задержисся. Уйдешь куда глаза глядят. Или в город вернешься, или еще куда поедешь. Глаза у тебя, Андреич, молодые, вдаль смотрят.
И Суздальцев вдруг подумал, что Ратников прав. Эта нынешняя его жизнь среди лесов, деревень, народных говоров и неясных мечтаний рано или поздно кончится, и нужно полнее его насытиться, налюбоваться, насладиться.
Закончив трапезу, они оделись, спрятали невод и соль и разбрелись в разные стороны.
Петр возвращался домой вдоль опушки, травяной, зеленой, с желто-фиолетовыми цветами иван-да-марьи, которые убегали с опушки в глубь леса вдоль черных, полных воды лесных дорог. Вдруг у корней березы, в траве, почти незаметное, скрытое в стеблях и листьях, увидел знакомое колесо. То, сбитое с немецкого танка, над которым стоял в раздумье весной. Его было почти не видно в траве. Много раз в эти летние дни, проходя вдоль опушки, он не замечал его. А теперь вдруг заметил, словно оно окликнуло его, заставило остановиться. Все тот же резиновый внешний обод, под ним железный остов, и латунная, зеленоватая от окислов втулка с немецкой надписью «Рейн-Вестфалия».
Он наклонился над колесом. Ему показалось, что от него исходит угрюмая темная сила. Оно, сравнительно небольшое, казалось, обладает непомерным весом, так что его невозможно стронуть с места. Оно, подобно люку, закрывает горловину невидимого колодца, от которого к поверхности поднимаются пугающие темные силы. Колодец замаскирован травой и цветами, уходит под корни берез, погружается в толщу земли, в бездну. Туда, где дышит металлический раскаленный уголь ядра, обитают таинственные разрушительные по своей природе духи.
Суздальцев усмехнулся своей мрачной фантазии и прошел. Но колесо словно окликнуло его, и он вернулся. Стоял над ним, не решаясь сдвинуть его с места. Ему казалось, что если он пошевелит колесо и откроет люк, из него на землю прянут запечатанные в глубине стихии, ринутся на свет темные жестокие духи.
