Он наклонился над колесом. Ему показалось, что от него исходит угрюмая темная сила. Оно, сравнительно небольшое, казалось, обладает непомерным весом, так что его невозможно стронуть с места. Оно, подобно люку, закрывает горловину невидимого колодца, от которого к поверхности поднимаются пугающие темные силы. Колодец замаскирован травой и цветами, уходит под корни берез, погружается в толщу земли, в бездну. Туда, где дышит металлический раскаленный уголь ядра, обитают таинственные разрушительные по своей природе духи.
Суздальцев усмехнулся своей мрачной фантазии и прошел. Но колесо словно окликнуло его, и он вернулся. Стоял над ним, не решаясь сдвинуть его с места. Ему казалось, что если он пошевелит колесо и откроет люк, из него на землю прянут запечатанные в глубине стихии, ринутся на свет темные жестокие духи.
Эта мысль казалась суеверной, пугала. Сопротивляясь своему суеверию, преодолевая свои древние детские страхи, он нагнулся, ухватился за колесо, приподнял и отодвинул. Под колесом была сырая земля с истлевшими, не знавшими солнца стеблями. Из этих стеблей, испуганная светом, выскользнула глянцевитая сороконожка, устремилась к его руке. Он брезгливо отдернул руку, вернул колесо на прежнее место. Недовольный собой, пошел дальше.
Все так же светило солнце, качались березы, ворковал в вершине дикий голубь. Но он отчетливо чувствовал, что солнце стало темнее, а воркование голубя глуше. В мир вторглись невидимые силы, которые он выпустил из-под немецкого колеса.
Остаток дня он провел в тревоге и ожидании. Нетерпеливо ждал, когда по улице мимо окон, за которыми цвел шиповник, пройдут гурьбой служащие совхозной конторы. Когда кончат ездить грузовики и колесные трактора. Когда уйдет от тети Поли говорливая соседка, сообщившая, что Анюта Девятый Дьявол опять порывалась уйти, и ее на окраине села поймала племянница.
Он отказался ужинать и ждал, когда тетя Поля наговорится с котом, сетуя на то, что кот бездельник, нигде не служит, не приносит домой зарплату, да еще и не ловит мышей.
Вышел в сени и стоял там, трогая руками полотняный полог, под которым находилась деревянная кровать с сенником, и он иногда в особенно душные ночи уходил из избы в сени под полог.
Вышел на крыльцо и смотрел, как острые колья забора чернеют на малиновой негаснущей заре. Эти колья казались пиками древнего воинства, и от этого было неспокойно, печально и больно.
Наконец он улегся и лежал в темноте, слушая, как тикают ходики. И он приближался, этот тихий гул, и едва ощутимое дрожание, словно где-то под землей шел поезд. Шум усиливался, дрожанье становилось ощутимей, так что начинали позванивать стаканчики в шкафчике и слабо дребезжать никелированный шар на спинке кровати. И вот в ночи, расшвыривая стены избы, врываясь в эту реальность из другой, несуществующей, прянула металлическая струя, ударяя в Суздальцева своей бронебойной силой. Он знал, что эта струя вырвалась из-под немецкого танкового катка, который он сегодня потревожил на лесной опушке…
Он летел на «гробовщике», собиравшем гробы по гарнизонам, находящимся в разных провинциях. Везде шли бои — на дорогах, в кишлаках, крупных городах. Армия несла ежедневные потери, и «гробовщик» летел по кругу, опускаясь на ночных аэродромах. К опущенной аппарели грузовики в свете фар подвозили деревянные ящики, от которых пахло смолой и формалином, и на доске химическим карандашом было выведено имя убитого.
Он сидел с пристегнутым парашютом в «барокамере», у перегородки с застекленным оконцем, сквозь которое виднелись освещенные тусклой лампочкой деревянные бруски. За иллюминатором было темно-синее небо, в котором близко от самолета светила полная бело-голубая луна. Ее холодный свет лежал на алюминиевом крыле, трепетал в стеклянно-размытых пропеллерах, скользил по вершинам гор, на которых ледники мерцали, как глазурь, и проплывавшие под крылом горы казались огромными сервизами.
Он прислушивался к дрожанью обшивки, которая странно начинала воспроизводить мелодию какой-нибудь тягучей песни. «Ой, ты сад, ты мой сад, сад зелененький», — пел самолет, и на каком-то слабом перебое винта мелодия менялась на другую: «Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг…» Он слушал металлические хоры, смотрел на луну, и мир, в котором он находился, казался зачарованным и необъяснимо странным. Хребты азиатской страны, в которых повисли ледники и снежные лавины, гробы за металлической стенкой, лямки парашюта за спиной, приоткрытая дверца кабины, сквозь которую видны фосфорные циферблаты приборов и голова летчика в шлемофоне. И убитые, запаянные в цинковые саркофаги, забитые в деревянные ящики, летят под этой луной. И он летит под этой луной, пока еще живой, но обреченный умереть. И внизу, невидимая, существует страна, и в ней война, и над всем — ночное окруженное туманными духами светило, вокруг которого дымчатые радужные кольца.
И вдруг на этой высоте, в этом лунном обморочном полете, он вспомнил теплый лес. Отекающие золотистой смолой тяжелые ели. Пернатые листья папоротников. Синюю ягоду черники, выпускающую на его пальцы малиновый сок. И какая-то бесшумная птица, стеклянно сверкнув, слетела с елки и исчезла в лесу. И у лесника Полунина, забрызганные росой, блестят сапоги.
Это вспоминание догнало его через много лет на высоте, над этими ледниками, и он горько встрепенулся, подумав: ведь где-то сейчас есть тот чудный летний лес, и вырытый пруд, и летающие голубые стрекозки; и мужики подходят к воде, и темная вода вздувается от невидимых стремительных рыбин…
Суздальцев лежал в ночи, зная, что листки исписаны его электрическим остывающим почерком. Тот, сидящий в барокамере человек с парашютом, и он, Суздальцев, лежащий в тесной каморке, — один и тот же человек. Война, которая уже бушует где-то в отдаленном будущем, — это его война. Она ищет его в настоящем, отыскивает его, лежащего в деревенской избе, забирает в свое грозное, неизбежное будущее.
Стояла жара. Небо было белесое, пылающее. Который день в нем не появлялось ни облачка. Солнце с утра накаляло воздух, в котором чахла тоскующая по дождям зелень. Глаза болели от ровного слепящего блеска. Сосновые боры стояли красные, горячие, накаленные, пахнущие смолой, спиртом, пропитанные горючими веществами. Казалось, в стекленеющих вершинах бушует прозрачное голубое пламя. Достаточно малой искры, чтобы лесной спирт и смола взорвались огненным взрывом, превратили бор в огромный пылающий шар. В нем станут гибнуть муравьи и лоси, белки и заблудившиеся грибники, и этот чудовищный шар огня покатится по окрестным лесам, оставляя после себя серое горячее пепелище.
Наступил день, когда лесники получали зарплату. Все они из своих деревень прибывали в Красавино, откуда автобус увозил их в сторону города, в лесничество. Там они получали наставления и порицания лесничего. Встречались с покупателями дров и строительного леса. А также получали зарплату, неторопливо и важно засовывая в карман невеликие деньги, которых ожидали их жены, пребывавшие в страхе за своих, любителей выпить, мужей.
И на этот раз Суздальцев соединился с ними на автобусной остановке. Лесники по случаю визита в лесничество были не в обычных резиновых сапогах и походной поношенной одежде, а принаряженные, в чистых рубахах и пиджаках. Приехавший издалека хромой Капралов нацепил форменную фуражку с начищенными до блеска дубовыми листьями. Все они ожидали автобус, степенно переговаривались, когда на дороге показался шальной грузовик. Шумно затормозил на остановке. Из дверцы высунулся возбужденный совхозный водитель:
— Ну, вы, короеды, лес у Тереньтьевского болота горит! Огонь на бор перекинется, тогда Мартюшинской ферме хана. А вы тут губы развесили!
Весть была внезапной и грозной. Горели еловые посадки, густые, с множеством сушняка, сцепившиеся в непролазную чащобу. Эти посадки тянулись от болота широкой полосой, сужались клином, шли тонкой лентой, примыкая к красному сосновому бору.
— Откуда огонь? — спросил шофера Ратников, помрачневший, обеспокоенный, мгновенно оставивший свои обычные шуточки.
— От болота. Должно, туристы костер запалили. Надо в город звонить пожарным.
— Стой здесь. Сейчас топоры и лопаты достанем. Отвезешь на пожар.
Все, кто ни был, и Суздальцев с ними, пошли по домам, забирая у хозяев топоры и лопаты. Наказали идущему в совхозную контору зоотехнику звонить в город. Сами повскакали в кузов, забросали инструмент, и воспаленный грузовик развернулся и помчал их туда, где случилась беда.
Сидя в трясущемся кузове, среди ссутулившихся лесников и звякающих топоров и лопат, Суздальцев издалека увидел бледный дым — горел сухой смоляной лес, не оставляя копоти.
— Зачем к болоту гонишь? — крикнул в кабину Полунин. — Там не спасешь. Давай заезжай со стороны бора. Там перекопать землю, еще успеть можно!
