— Простился.
Пермяков от неожиданности даже подскочил.
— Как простился?
— В армию едет. Самовольно.
— Мальчишка! — вырвалось у Валерия, но в ту же минуту он пожалел о сказанном.
— Почему мальчишка? — спросила Ольга дрогнувшим голосом. Брови ее сошлись на переносье, между ними залегла тоненькая, как трещинка, складочка.
Иван Петрович сам считал, что Василий поступил неправильно, необдуманно, и попадись он сейчас ему на глаза — ох, и худо пришлось бы парню! Но принижать своего любимца…
— Если он мальчишка, то кто же вы, молодой человек? Родину отстаивать — мальчишество? Да он и тебя пошел защищать, чтобы ты мог учиться. А ты лучшего слова для него не нашел!
Как ни был взбешен Пермяков, он с тревогой посмотрел на дочь: не перехватил ли? Ольга тщательно вылавливала плававшие в стакане чаинки. Взглянул на нее и Валерий, ища защиты.
— У Васи погиб брат… Больше у него никого нет… — тихо проронила Ольга, не поднимая головы.
— Я нехорошо выразился, и вы меня совсем не так поняли… — попытался оправдаться Валерий, почувствовав осуждение даже в молчании Анны Петровны. — Мальчишкой я назвал его потому, что здесь он нужнее, чем там.
Он встал, оделся и, попрощавшись, вышел. В наступившей тишине резко щелкнул замок.
— Попадет мне от Гаевого. — Иван Петрович покачал головой. — Довоспитывался… Но возвращать не побегу. Долго болело у него — и прорвалось…
В ту ночь Пермяков спал плохо — осаждали мысли о Василии, — и рано утром, хотя был выходной, он отправился на завод. Остановившись у входа в цех, прошелся хозяйским глазом по печам. На девятой заливали жидкий чугун. Из огромного ковша, медленно наклонявшегося к желобу, хлестал во все стороны мохнатый огненный поток. «Хорошо льет машинист, — с удовлетворением отметил Пермяков. — Равномерно, словно чай наливает». На восьмой печи готовились к выпуску. Это было видно по цвету сливаемой на плиту стали, по особой четкости работы бригады. На шестой шла завалка. Мульды влетали в печь с такой быстротой, словно машиной управлял не человек, а автомат. «Артист, — позавидовал Иван Петрович. — Вот такого бы мне в смену». Буйно бежал через порог вспенившийся шлак на седьмой печи. «Высоко стоит плавка — не сорвало бы порог, — но, увидев у печи Смирнова, Пермяков успокоился: — Этот не подведет — мой выученик».
Подошел Макаров.
— Кем вы на завтрашний день замените Шатилова?
— Как на завтрашний? Он насовсем уехал.
Через полчаса Гаевой уже предупредил военкомат о самовольном уходе Шатилова. Потом подписал командировку Пермякову.
— Поезжайте вдогонку. Это парень решительный. Не возьмут здесь — поедет дальше. Найдет где-нибудь сердобольного военкома. А Макарову скажите, чтобы никому ни слова. Без Шатилова не возвращайтесь, смотрите на это как на партийное поручение. Сумели выпустить — сумейте и вернуть.
Шатилов был единственным штатским человеком в купе и чувствовал себя неловко. Каждый взгляд, обращенный на него, он расценивал как недоуменный или укоряющий.
У окна сидели два бойца — возвращались после лечения на передовую.
— Впервой я в армию с охотой шел, — говорил не в меру полный для своего возраста боец со смешными белыми бровями, придававшими лицу наивный, ребячливый вид. — А сейчас почему-то страшновато.
— Это как кому, — возразил другой, жилистый, со шрамом через всю щеку. — Мне, наоборот, первый раз страшно было. А сейчас спокойно еду, как на знакомое место.
В беседу вмешался Василий.
— Что ни говорите, а когда опыт есть, конечно, лучше. Знаешь, чего остерегаться, где можно рискнуть.
Разговорились. Шатилов рассказал, куда и зачем едет.
— А ты кем работаешь? — спросил белобровый.
— Сталеваром.
— Ста-ле-ва-ром?.. — протянул боец со шрамом. — Так ты, парень, неправильно рассудил. Мы же твоими снарядами стреляем.
— Конечно, неправильно, — подтвердил белобровый.
— Не могу я в тылу сидеть…
— Э, браток, время такое, что надо через не могу! Другой вон в окопе сидеть не может, а сидит: надо.
— Нет, постой, — не унимался боец со шрамом, — как же так: взять и уйти от печи.
— Да печь-то не станет. Другой сталевар найдется, — защищался Шатилов, никак не ожидавший такого поворота беседы. До сих пор ему казалось, что фронтовики относятся к тыловым пренебрежительно.
— А ты как, сталевар хороший или одно звание?
Задетый за живое, Шатилов торопливо достал из-под скамьи чемодан, открыл его. В нем лежали автомат и полбуханки хлеба. Он вынул оружие, протянул бойцу. Тот внимательно рассмотрел алюминиевую пластинку, на которой без всякой претензии на художество было вырезано: «Лучшему стахановцу от гвардейцев».
— Раз лучший — значит, больше стали даешь? — хмуро спросил один из бойцов, собравшихся вокруг.
— Больше, — с достоинством ответил Василий.
— И намного? — поинтересовался боец с верхней полки, внимательно следивший за беседой.
— Тонн на двадцать в смену.
— Пятьсот тонн в месяц?
— Пятьсот тонн… — произнес кто-то в стороне, и Василию послышался в этих словах упрек.
— Печь, говоришь, не станет? — домогался боец с верхней полки.
Шатилову показалось, что беседа идет к благополучному завершению.
— Конечно, нет.
— А эти пятьсот тонн кто за тебя даст? Об этом ты думал? Знаешь, как думать надо, когда делаешь что-нибудь? Надо прежде всего себя спросить: а если все так сделают, как я? Вот ты представь: все сталевары побросали печи и ушли на фронт. Что тогда? Стране нашей конец — стрелять-то нечем. Ты беспартийный?
— Не-ет, — с трудом выговорил Шатилов. Давно он не испытывал такого жгучего стыда.
— М-да… — протянул боец со шрамом. — Парень ты неплохой, а живешь только чувствами. Разумом надо жить.
— Товарищи, поймите, я танкист, башенный стрелок, — взмолился Шатилов.
— С какой же ты башни стрелять будешь, если за тобой остальные потянутся? Или ты считаешь, что на заводе ты только один патриот?
Шатилову стало жарко, лоб его взмок. Все это он готовился услышать в военкомате от людей, выполняющих служебные обязанности, обдумал свои возражения. Но никак не ожидал, что получит такую взбучку от рядовых бойцов, на чью поддержку и сочувствие он рассчитывал.
Бойцы оставили его в покое и заговорили между собой.
Василий не слышал их. Поглощенный своими мыслями, он так и сидел с автоматом на коленях.
«А ведь они правы, — с горечью размышлял Шатилов. — Что, если Смирнов, Бурой и остальные последуют моему примеру? Молодежь поголовно рвется на фронт. Правы и насчет пятисот тонн. Кто их даст за меня? — И он явственно увидел укоряющие глаза Пермякова, удивленные — Макарова, возмущенные, негодующие — Гаевого. — Что же делать? Вернуться? Стыдно. Скажут: сдрейфил. А как встретиться с Ольгой? Ведь она поцеловала меня не как Василия Шатилова, а как бойца, идущего защищать Родину. — Он долго сидел в раздумье, потом махнул рукой: — Пошли бы к черту эти проповедники! Ничего позорного в моем поступке нет».
Поезд замедлил ход, колеса застучали на стрелках. Шатилов спрятал автомат в чемодан и, попрощавшись со спутниками, вышел в тамбур.
Только на третьи сутки возвратился Пермяков на завод. Гаевого в парткоме он не застал, пришел к Макарову и свалился в кресло.
— Ну? — потребовал объяснения Макаров.
Пермяков отрицательно покачал головой.
— Да, порядки у вас в организации… — холодно сказал Василий Николаевич.
— У вас порядки! — вспыхнул Пермяков. — Вы человек наторелый, надо знать, чем люди дышат. Просит сталевар отпуск на два дня, и вы, не спросив зачем, не подумав, даете. А сами еще упрекаете: «У вас в организации». А организация не ваша, что ли?
— Как там в области? — неожиданно миролюбиво спросил Макаров.
— А что я видел? В военкомате сидел. Не представляете, что там делается. Приступом добровольцы берут.
— Значит, таких, как Шатилов, много?
— Куда там! — И, помолчав, Пермяков сказал: — Хитер он. Обставил военкома. Тот с ним как с человеком обошелся. Поговорил, потребовал с него слово коммуниста, что на завод вернется, пригрозив, конечно, что, если слово не даст, под конвоем отправит. Я сразу понял, что улизнул, дальше подался, раз тут сорвалось.
— В самом деле всех обставил, — согласился Макаров.
— Неприятностей теперь много будет. И командиру нашей подшефной дивизии попадет. Реликвии реликвиями, но два автомата годных вручили гражданским лицам. Военком считает, что это отсебятина, и грозился, что сообщит командующему фронтом. Чтобы не повторялось.
Пермяков вышел из кабинета с чувством досады. «Тоже мне начальник! — возмущался он. — Потерял лучшего сталевара и ухом не ведет».
