Буря уже утихала. Мины падали реже, смещаясь к сосняку. Минометчики, видимо, меняли прицел, рассчитывая добить уцелевших за протокой, куда они неминуемо будут стремиться.
– Назад! Назад! – хлебал Воронцов толовую гарь.
Кто-то бежал следом за ним, ведя в поводу его Кубанку. На мгновение он увидел широко раскрытые, полные ужаса глаза старшины Веретеницыной. И крикнул, не поворачиваясь к ней, но точно зная, что она расслышит его крик среди десятков криков и стонов:
– Глаша! Не отставай! Держись меня!
Минометы на некоторое время затихли. Должно быть, корректировщик менял наблюдательный пункт. Как же разведка просмотрела его? Надо послать людей на хутор, чтобы уничтожили минометную батарею.
Он подбежал к Нелюбину, поднял его и сразу почувствовал неладное. Тело Кондратия Герасимовича обмякло, отяжелело. Левая нога болталась.
– Помоги! – крикнул он Веретеницыной.
Они перекинули Нелюбина поперек седла.
– Назад! – кричал Воронцов.
Теперь его слышали. Те, кого не задело во время минометного налета, быстро пришли в себя. Они вытаскивали из воды раненых и тела убитых, выводили на мель коней.
– Иван! – окликнул Воронцов старшего сержанта Численко, радуясь, что тот жив и невредим. – Бери Колобаева, Лучникова и Сороковетова и – бегом на хутор. Собери у ребят побольше гранат. Минометы надо уничтожить. Давай, быстро. Сделаете дело, сразу выходите к нашим. Выходить самостоятельно. Нас не ждите. Брод, где мы входили, наверняка пристрелян. Так что ищите другой. И имейте в виду, где-то здесь, в сосняке, сидит «кукушка». Он и корректировал огонь. Будьте осторожны. Не налетите на него. Ваша задача – уничтожить минометы. Они не дадут нам выйти.
Численко ничего не ответил. Он только кивнул. Лицо его было серым, усталым, постаревшим.
Когда выбрались на сухое, начали перевязывать раненых.
Вдвоем с Веретеницыной они сняли с Кубанки Нелюбина. Кондратий Герасимович открыл глаза, посмотрел на Воронцова. Разлепил присохшие к зубам губы:
– До Берлина хотел дойти. Немку хотел попробовать. – И Нелюбин попытался улыбнуться. – А тут, видать, и своих молодок уже…
– Куда тебя, Кондратий Герасимович? – ощупывал его тщедушное тело Воронцов.
– Ничего не чую. Ничего… Воздуху не хватает. Сороковетов! Где ты, ектыть, бродишь! Отвори дверь! Душно в землянке…
– Бредит, – сказала Веретеницына.
– Сделай ему укол.
– Уже сделала. Ногу перебило. Осколком. Рана большая. Кость… – Голос у Веретеницыной дрожал.
Когда она закончила перевязку, Воронцов посмотрел на нее и сказал:
– Зачем ты сюда пришла?
И она вдруг улыбнулась. Он знал, что она подумала.
– Ладно, иди помоги Екименкову. Старшего лейтенанта Нелюбина поручаю тебе. Головой за него… Поняла? Скажи Екименкову, чтобы собрал всех свободных коней. Раненых – на коней и в середину колонны.
– Все поняла, – ответила Веретеницына, задерживая на нем взгляд.
– Иди, иди, – отмахнулся от ее глаз Воронцов.
И откуда у нее столько сил, подумал он, провожая своего санинструктора взглядом.
Кондратий Герасимович лежал на плащ-палатке и тяжело дышал. Небритые щеки его раздувались, будто он хотел что-то сказать, но всякий раз передумывал. Наконец, открыл глаза. Дыхание стало ровнее и не таким шумным.
– Вот, ектыть, кажись, отвоевался, – словно очнувшись от дурного сна, конец которого еще предстоит пережить, заговорил он хриплым опавшим стариковским голосом. – Нога-то, Сашка, моя… Совсем отбило? Или еще держится?
– Держится, Кондратий Герасимович, держится, – успокоил его Воронцов.
– Вот как они нас припутали… Грамотно. Ты капитану этому особо не доверяй. Ему что… Сашка, – вдруг позвал он совсем другим голосом, – вытащи меня, старика. Христом богом молю, не брось. Не хочу в этих болотах лежать. Неприютно тут. Деревню свою повидать хочу.
– Повидаешь, повидаешь ты свою деревню, Кондратий Герасимович. Никто тебя не бросит. Всех раненых вытащим. Сейчас немного отдохнем и – в путь. Ты ж сам сказал, что проход свободен.
– Был свободен. Минометы вон тоже молчали. А как мы пошли через протоку…
– Пить хочешь?
– А какое у тебя питье? Водочки бы…
– Есть и водочка. – Воронцов отвинтил колпачок фляжки и подал Нелюбину. Потом сделал несколько глотков сам.
– Загробное царство, может, и есть, – снова заговорил Нелюбин. – А мне в царство не надо. Все одно царями там не нам сидеть. Мы народ простой. В деревню хочу. В свои Нелюбичи. К бабам своим. К детям. На солнышке погреться… По пашне весной походить. Ты слышишь меня, Сашка? Черт с ней, с немкой…
Северо-западнее, в сосняке, куда ушла группа старшего сержанта Численко, одиночным выстрелом резко, как пробойником по тугому металлу, стукнула мосинская винтовка. Никто ей не отозвался. Винтовочный выстрел будто заткнул какую-то дыру, после чего на болотах и в сосновом бору наступила тишина. И как только она, эта неестественная тишина, разлеглась вокруг, Воронцов почувствовал, что тот, кто все эти дни шел по их следам, совсем рядом.
Старший сержант Численко был на войне человеком опытным. Когда он получил задание, сразу прикинул, во что это ему и его группе обойдется по времени. До Малых Василей километра полтора. Идти придется не напрямую. Значит, умножай еще на полтора. Перед уходом взглянул на карту командира и наметил для себя примерный маршрут движения. Лесом, и только лесом. Никаких дорог и троп, где можно встретить и немцев, и полицаев, и людей из бригады обер-бургомистра Каминского, и черт знает кого.
Он шел вторым. Впереди – Лучников. Лучников время от времени оглядывался, и Численко жестом руки и взглядом указывал ему дальнейшее направление движения. Следом шмыгал сырым комбинезоном Сороковетов. Замыкал их небольшую колонну Колобаев. Колобаеву он приказал немного отстать, внимательнее слушать лес и через головы просматривать их маршрут. Трехкратная оптика снайперского прицела вполне позволяла это делать.
В какой-то момент Численко даже не успел понять, как это произошло, Колобаев вдруг оказался впереди их и немного правее. Снайпер встал из зарослей черничника, сделал знак рукой: «Всем залечь и замереть», и сам опустился на корточки. Через минуту в однообразной тишине леса, заполненного птичьим гомоном и верховым шорохом ветра, послышались приглушенные голоса. Разговаривали немцы. Численко ошибиться не мог. Немцы. Он забеспокоился и приподнялся: где его снайпер? Колобаев по-прежнему сидел в черничнике, неподвижный, как муравейник. Потом медленно поднял винтовку, плотно забинтованную камуфляжной лентой, мягко передвинул затвор и долго целился. А может, выжидал.
Колобаев не целился и не выжидал. Он наблюдал.
Немец был один. Вот он отключил рацию и ловко забросил ее за спину. Потом собрал какой-то провод, сунул его за пазуху. Винтовка его висела на сосне, на сухом суку.
Колобаев убедился в том, что он один, и подвел перекрестье прицела под подбородок. Промахнуться с такого расстояния невозможно – не больше ста пятидесяти шагов. Такую цель можно снять и без оптики.
Выстрел прозвучал неожиданно громко, так что Численко вздрогнул и невольно сунулся лицом в черничник. Но тут же осмотрелся, сделал рукой знак Лучникову. Тот сразу вскочил и быстро побежал к дальней сосне, где мгновение назад стоял немец. Вскоре оттуда послышался неумелый крик кедровки, и они все разом поднялись из зарослей черничника и быстро пошли вперед.
Стороной, над болотами, пролетела пара истребителей. За деревьями невозможно было разобрать, чьи.
Немец лежал на боку, откинув голову, будто демонстрируя им свою рану, которая оказалась смертельной.
– Что? – Колобаев нагнулся к немцу, повернул его голову. – Лабешка.
– Молодец, Колобок, ловко ты его срубил, – похвалил бойца Численко.
– А может, теперь и незачем нам на хутор ходить, – сказал вдруг Лучников и указал автоматом на убитого. – Кто им теперь вилку установит?
– Хутор, скорее всего, там, за той пустошью, – кивнул Численко в глубину просеки, которую уже можно было угадать в просвете среди буйного подлеска. Он дал понять Лучникову, что сказанное им никакого отношения к тому, что делают здесь они, не имеет.
Тот понял. Хмыкнул и отвернулся.
Немец лежал в той позе, в которой застала его смерть.
– Ты его осмотрел? – спросил Численко.
– Да. Вот, возьми. – И Лучников протянул старшему сержанту пакет из непромокаемой бумаги. – Тут документы и письма. Фотографии там и прочее…
– Прикопать надо. – Колобаев кивнул на тело.
– Некогда прикапывать.
– Спрячем, – подытожил Численко.
Они оттащили тело корректировщика к болоту, забросали мхом и еловыми лапами.
– Сапоги у него хорошие, – запоздало сожалел Лучников.
– Они тебе малы. – И Численко похлопал его по плечу. – Думай о другом.
– О чем?
