Видя себя обойденными, часть мюридов, защищавших ров, поспешно отступила, бросив занятый ими блокгауз, и только незначительное число, забаррикадировав вход, остались в подземной сакле, готовясь дорого продать свою жизнь. Их упорство, однако, не привело ни к чему. Увлеченные успехом, солдаты, пренебрегая опасностью, под выстрелами в упор быстро перебежали один за другим по самому краю обрыва, минуя, таким образом, засевших в подземелье фанатиков. Несколько человек, сраженных пулями, полетели с кручи, но большинство успело благополучно миновать опасное место и затем беспрепятственно обойти саклю с тыла. На крышу ее посыпались ручные гранаты, очень скоро проделавшие в ней глубокие бреши. Раздались стоны и вопли раненых, заклубился предательский дымок пожара, показались острые язычки пламени. Как бешеные выскочили мюриды из своего подземелья и, размахивая шашками, кинулись на устремленные навстречу им штыки. Несколько минут кипела отчаянная рукопашная схватка, но, подавленные числом, лезгины полегли все до последнего человека. Тем временем остальные войска, далеко ушедшие вперед, неудержимо, как потоки лавы, заливали предместье Ахульго. Казалось, стоило сделать еще небольшое усилие, и аул в наших руках.
В это мгновенье над главною мечетью взвился белый флаг.
Шамиль просил пощады.
Медленно подвигается к ставке генерала Граббе своеобразная процессия. Впереди всех идет мальчик лет десяти, стройный и худощавый, с бледным, чрезвычайно красивым, выразительным лицом, одетый в черную черкеску, с кинжалом у пояса и в белоснежной папахе, гордо надвинутой на затылок. Из-под нахмуренных, красиво очерченных бровей мальчика мрачно сверкают большие черные глаза, в них горит ненависть, затаенное горе, смешанное с любопытством; этот мальчик — старший сын Шамиля, десятилетний Джамал-Един. Несмотря на свои детские годы, он уже знаком с свистом пуль, и его детская неопытная рука имела случай произвести не один выстрел в наступающие колонны русских. Рядом с сыном Шамиля шли Енус, Темиз-Хан-Кади и несколько других почетных мюридов. Лица у всех были сумрачны, глаза горели ненавистью и злобой, на некоторых красовались окровавленные повязки.
За горцами в стройном порядке подвигалась рота русской пехоты.
— Генерал, вчера достопочтенный наиб Темиз-Хан-Кади сказал: судьбы боя в руках Аллаха, и мы не ведаем, кому всемогущий пожелает дать победу. На этот раз счастье склонилось на твою сторону. Мы не в силах сопротивляться больше. Взгляни на небо. Солнце едва достигло полудня, а скольких нет из тех, кто сегодня утром встретил молитвой его яркий восход. Урон наш очень велик, едва ли треть защитников осталась в живых, остальные полегли с честью во славу пророка, защищая от вас пороги своих жилищ. Пресветлый имам оплакивает их смерть и спрашивает тебя, храбрейший из храбрых, какие условия предложишь ты ему. В доказательство искренности своих намерений он посылает тебе любимого старшего сына в аманаты. Прими его с честью и сообщи нам твою волю для передачи храброму и лучезарному имаму, красе мусульманства, Шамилю.
— Енус-бей, — заговорил в ответ генерал Граббе, — я удивляюсь, как вам не надоела пустая болтовня. Мои требования вам давно известны, я повторял их сто раз. Я требую полной покорности со стороны имама; он должен признать над собой верховную власть русского царя и присягнуть ему в верности. Войска его должны быть распущены по родным аулам, все пленные и беглые русские, находящиеся у вас в горах, подлежат немедленному возвращению. Вот мои требования, и я не отступлюсь от них ни на один шаг.
— Хорошо, но что же взамен всего этого ты предложишь нам? — спросил Енус.
— Мне нечего предложить вам, как только мое ходатайство перед царем, чтобы он милостиво изволил предать забвению все ваши вероломства и даровал вам счастие пользоваться всеми благами русскоподданных.
Шамилю я берусь выхлопотать разрешение остаться на Кавказе, но с условием жить там, где ему укажут, и прекратить всякие проповеди мюридизма.
Наибы с мрачной усмешкой переглянулись между собой.
— Хорошо, — сказал, немного подумав, Енус, — мы передадим твои слова имаму. Прими от нас его сына, двух нукеров, с которыми просим никогда не разлучать его, нам же дозволь возвратиться в аул; через час мы привезем тебе ответ.
Получив согласие генерала, наибы провели Джамал-Едина в приготовленную для него палатку, где его ждали два офицера, на попечение которых он и был сдан.
Во все время, пока происходила церемония водворения его на новое местожительство и прощание с ним отцовских наибов, Джамал-Един не проронил ни одного слова, ни один мускул не дрогнул на его благородном лице. Только когда наибы и мюриды ушли, он подошел к входу палатки и, остановившись там, пристальным взором глядел им вслед до тех пор, пока они не скрылись за развалинами ближайших сакль. В эту минуту лицо его выражало глубокую печаль, а в глазах светилось недетское горе.
Когда последние мюриды исчезли из виду, Джамал-Един глубоко вздохнул и, вскинув горящий ненавистью взгляд на двух часовых, замерших у входа в его палатку, судорожно схватился за рукоять своего кинжала.
— Проклятые гяуры, — страстным детским, звонким голосом воскликнул он, ни к кому, впрочем, не обращаясь, — да пошлет Аллах гибель на вашу голову, да испепелит он вас небесным огнем и обратит в бессловесных животных! Пока я дышу, да не иссякнет моя ненависть к вам и да поможет мне Аллах причинить вам столько же горя, сколько вы причинили теперь мне [44].
Он стиснул зубы, бросился ничком на богатый ковер, разостланный на полу в углу палатки, и замер в неподвижной позе глубокого отчаяния.
Возвратившись в Ахульго, наибы, отвозившие Джамал-Едина, нашли Шамиля в его сакле глубоко опечаленным. Две тяжелые утраты понес он сегодня: первая была потеря сына, вторая — смерть Сурхая, тяжело раненного при защите верхних завалов и только что, в отсутствие Енуса и Темиз-Хан-Кади, испустившего дух.
— Сурхай, Сурхай, — шептал Шамиль, понурив голову, покачиваясь всем телом и медленно перебирая четки, — Сурхай, Сурхай, зачем ты дозволил душе твоей покинуть твое благородное тело, зачем оставил меня одного с моими горестями? Кто заменит мне тебя, умнейшего из умных, из храбрых храбрейшего? Если бы у меня был брат, я не мог бы сильнее любить его, чем любил тебя, мой верный товарищ и сподвижник, с которым я столько лет делил все труды и заботы, чьими советами я всегда так дорожил!
Видев неподдельное горе своего повелителя, наибы молчали, не решаясь сообщить ему о результатах своих переговоров с генералом Граббе, но он сам догадался, что они не могли быть удачны.
— Я знал это! — воскликнул Шамиль, выслушав Енуса. — Но на такие условия может согласиться человек, у которого голова и половина туловища висят над пропастью, я же пока еще даже и не на обрыве. Мне стыдно будет подчиняться подобным унизительным для нас требованиям русского генерала. Вы обещали через час дать ему мой ответ, вот он: скажите русскому начальнику, что я требую беспрепятственного пропуска со всеми моими войсками в горы. Я сам изберу аул, где поселюсь на правах самостоятельного владетельного князя с своим семейством и близкими мне людьми. Ни в этом ауле, ни в ближайшем к нему я не дозволю русским ставить своих войск. Что касается сына моего Джамал-Едина, то я требую, чтобы его оставили в Чиркее под присмотром друга моего, чиркеевского старшины Джамала. Только на таких условиях я согласен даровать русским мир и обещаю не поднимать против них лезгин и чеченцев.
Наибы почтительно выслушали Шамиля и тотчас же отправились в русский лагерь.
Генерал Граббе в первую минуту не поверил своим ушам.
— Но он с ума сошел, должно быть, там, в своем гнезде! — воскликнул он, обращаясь к своему начальнику штаба полковнику Пулло. — Тут, очевидно, какое-нибудь недоразумение. Дорогой полковник, будьте любезны, съездите сами к Шамилю и переговорите с ним. Теперь уже поздно, скоро ночь, делать нечего, придется отложить до завтра, но утром непременно надо окончательно выяснить, и или он признает мои условия, или завтра же к вечеру от этого проклятого гнезда не останется камня на камне.
