— Ты что, болен? — спросил он, пожимая руку и мгновенно забывая все злые словечки, которые приготовил для опоздавшего.
— Ты что тут делаешь? — быстро спросил тот, не отвечая на вопросы.
Павел удивился.
— То есть как? Жду вашу милость. Мы ж в Выдубецкий…
— Ты рехнулся? Или ничего не знаешь? Не знаешь? — Дорошенко стиснул руку Павла, оттащил его в сторону. — Война же. Война!
…В комнате — окно забито одеялами — душно. Горьковатый пот смачивает губы. Павел ходит из угла в угол.
Комната, как вчера, как всегда. Так же ровно горит под зеленым абажуром лампа. В шкафу, на этажерке, на подоконнике тускло отсвечивают переплеты. В этих книгах была его жизнь. Одержать победу для него значило — яснее представить минувшее своего народа, какой-нибудь десятый или одиннадцатый век.
Часами бродил он по лавкам букинистов, и потом в какие бы исследования, фолианты, рукописи и века ни углублялся, он искал и находил неумирающую мечту о всенародном счастье, о лучшей доле. Везде находил борцов за такое счастье и его врагов. И слепых или трусов, что, покорствуя, служили врагам… Это был многовековый путь. Хотя он вел к счастью, он был залит кровью. Такова была плата, что отдавали люди и целые народы за каждый шаг вперед. Борцы умирали на виселицах, на ды́бах и колах. Умирали от голода и заживо сгнивали в казематах. Бывало, они оступались, ошибались дорогой. Но все то же извечное стремление жило в душе народа. Оно было так же естественно, как стремление листьев протянуться к свету, как стремление птицы на волю.
Так думал Павел еще вчера, переворачивая архивные листы. Книги остались те же. Но сейчас было даже странно, что они могли волновать.
Он машинально взял одну — отбросил, взял другую — захлопнул.
Кто будет читать, когда идет война?
Он задыхался. Сбросил пиджак, рубашку. Выключил свет, откинул одеяло.
Темный, затаив дыхание, лежал вокруг город. Ни трамвайных звонков, ни рыжеватого отсвета над крышами, ни смеха в садах. Город воюет. О ней, об этой возможной войне, говорили в речах, писали в газетах, даже пели в песнях. Она пришла, эта война, не так, как говорили и писали, но пришла. Ну, а он? Неужели он окажется в стороне только потому, что освобожден от воинской обязанности, что у него туберкулез?
Павел яростно сжимал раму. Пальцы ныли. Внизу тревожно лопотала листва да перекликались женщины — постовые группы самозащиты. Нет, если вслушаться — город не спит. Над ним стоит ровный гул. Что это такое: гул взволнованных голосов, далекий рев боевых машин или просто шумит в ушах встревоженная кровь?
Но что же он все-таки будет делать?
Позади с грохотом распахивается дверь. Дорошенко окликает:
— Где ты, Павел? Не спишь? Давай свет.
Возбужденный, растрепанный, будто он целый день грузил мешки, Дорошенко валится на диван. Он только что из редакции. Весь день бегал с митинга на митинг. Вот это подъем! Только дай оружие! Сообщения с фронта? Нет, сообщений еще никаких. Сводка будет позже. Наверное, наши уже наступают. Но фашисты, сволочи, все-таки прорываются: бомбили несколько станций. Недалеко от Киева обстреляли пассажирский поезд. Из пулеметов. С бреющего. И видели же, стервецы, что пассажирский. А впрочем, ну их к черту. У тебя нечего есть? Нечего? Тогда давай спать. Уже скоро три. Пока добрался бы до дома — пришлось бы обратно, потому решил к тебе.
Дорошенко скинул туфли, повернулся на бок, утомленный горячим днем.
— Послушай, Володя, — позвал его Павел.
Неясное ворчание ответило с дивана. Но Павел все же не дал Дорошенко спать, пока не объяснил ему, что заниматься историей сейчас глупо, надо браться за практическую военную работу. Но за что именно? Быть может на дороге нужны люди?
Дорошенко не на шутку рассердился на приятеля.
— Ну тебя к черту. Тоже нашелся безработный. Ты еще не член партии? Кандидат? Не важно. Завтра пойдем в Подор[1], получишь работы столько, что не переработаешь.
Завтра наступило значительно раньше, чем было нужно для отдыха взбудораженного девятисоттысячного города. В пять часов взвыли сирены, заводы, паровозы. Полуодетые люди, прижимая сонных детей, бросились в подвалы. Они еще не привыкли к тревогам и бомбежкам. Время, когда трехлетние дети по прерывистому гулу стали отличать вражеский самолет, когда старухи стали доверять канавам больше, чем подвалам трехэтажных домов, было еще впереди. Пока же киевляне толпились в подвалах, на лестницах нижних этажей. Правда, мужчины не приседали при разрывах шрапнели, зато курили папиросу за папиросой.
Был второй день войны. Он мчался стремительный, нервный. К удивлению Павла, как и большинства людей, газеты не сообщали о переходе в наступление.
В полдень молодой историк оказался перед начальником политотдела прифронтовой дороги. Высокий очкастый человек наискосок шагал по кабинету. Он круто повернулся к Павлу.
— Мне говорили про вас, товарищ Черемных. Нам нужны агитаторы. Горячие агитаторы на каждой станции. Вы понимаете… Каждая станция — это тот же фронтовой участок.
Начальник политотдела был философ по образованию. Он впервые учился воевать и говорить по-военному.
— Вы, кажется, историк, — обратился он к Павлу, — понимаете, сейчас не время изучать историю. Надо делать историю. Вы с транспортом знакомы?
— Я вырос на станции.
— Хорошо. Поедете в Криничную. Там надо помочь. Станция небольшая, но сейчас очень ответственная. Очень.
Начальник политотдела протянул Павлу руку и добавил:
— Выехать надо сегодня.
Павла не надо было подгонять. Что могло задержать его? Отец и мать были далеко. Им он написал письмо. Он не стал разыскивать по городу оставшихся приятелей. Вдвоем с Дорошенко выпили они в погребке по стакану портвейна, условились, что будут звонить друг другу. Ни тому, ни другому не пришло в голову, что они навсегда прощаются с прошлой жизнью.
В конце августа немецкое наступление на Юго-Западном фронте остановилось. Гигантские механизированные армии наткнулись на водную преграду Днепра. Попытки форсировать его не удавались. Острова возле Канева, Черкасс, Кременчуга переходили из рук в руки. Прусские, баварские, итальянские пехотинцы гибли на отмелях среди зарослей лозы.
Румыны застряли над Одессой.
Генерал Бок — мастер молниеносных прорывов — готовился отметить месяц сидения на киевских дачах. После атаки девятого-десятого августа и десяти тысяч трупов, оставленных в Голосеевском лесу, немецкое командование не спешило завоевать столицу Украины.
Перед гитлеровским штабом встала угроза потерять свое главное преимущество — время. Это значило: дать возможность передохнуть, перестроиться советским армиям, что прикрылись Днепром, как щитом, окопались на левом берегу.
Воздушные, танковые группы, немецкие резервы, прибывшие из Франции и с Балкан, были брошены по новому направлению. От Могилева, Бобруйска, Мозыря они двинулись в долину Днепра и Сожа. Пал разрушенный Гомель. Не то расчищая путь пехоте, не то стараясь запугать, немецкая авиация две недели бомбила и жгла Чернигов. Старый город пережил татар, литовцев, поляков. Он перестал жить в сентябре 1941 года.
Фронт прорвался. В десятых числах сентября немецкие танки появились под Бахмачом и Конотопом. Спустя трое суток, они оказались в Ромнах. Они шли по мирным тыловым дорогам, по полям, где заканчивалась жатва. Слухи о них считали либо провокацией, либо паникой. Люди пожимали плечами: немцы здесь? Да вы сошли с ума… Противниками мотомехдивизий оказывались разрозненные, случайные части, кое-где зенитные батареи.
Размеров угрозы вначале, пожалуй, не представлял никто. Она негаданно встала во весь рост. Командование фронта поспешно покинуло Прилуки. Через день после короткого жестокого боя немцы ворвались в Лубны. Последняя железная дорога из Киева на восток была перерезана.
Тогда слово «окружение» с быстротой радиограммы облетело разрозненные части нескольких армий, дивизий, ждавших подкреплений, города, станции, поселки. Оно неслось по телефонным проводам. Передавалось шепотом. Тревожило. Будоражило. Угнетало. А клешни немецкой военной машины продолжали сближаться. Немцы форсировали Днепр у Кременчуга. Группы окруженных советских войск, огромные армейские обозы, специальные формирования, запоздалые беженцы многими дорогами и бездорожьем рванулись на восток. Атаковали, откатывались назад и вновь кружили полями Полтавщины, перелесками Киевщины, болотами Приднепровья.
Южная группа, в которой оказались десятки тысяч людей, стремилась на Миргород. Попытки найти разрыв в немецкой цепи не привели ни к чему. Предстояло с боями перейти болотистую долину Сулы.
На берегу многоверстных болот, возле тинистой речки, мирный, тишайший жил городишко Оржица. Война не касалась его до 20 сентября. В этот день туда устремились конники, пехотинцы, батареи без орудий, батареи с орудиями, командиры без частей, части без командиров, штабы, артиллерийские парки, базы снабжения, походные мастерские, передвижные госпитали — десятки тысяч людей на тысячах машин и повозок. Их гнало одно властное желание — во что бы то ни стало прорваться к своим.
