Вокруг Павла грубо переговаривались красноармейцы. Изливали злобу на парки снабжения.
— Три бомбы им в печенку! Даже чехлов на гранаты не напаслись.
Иные недобрым словом вспоминали командование фронта:
— Знают, поди, что мы здесь, чего ж не помогут. Нажали б оттуда, мы отсюда — и вот…
Сосед Павла по окопчику, высокий, краснорожий, с бородавкой возле носа, сплевывая, отвечал вопрошающим:
— Болит у них голова за нас. Кожна людина тильки за себе думае.
И бубнил:
— Продали нас. Гроши що не зроблять. Гроши вони…
— Эй, ты, замолчи, — оборвал его злобно Борис. — Что растрепался?
Тот ответил с издевкой:
— Ну и воюй, коли охота. У тебя, верно, ни двора, ни зерна.
— Замолчи, — уже привстав и схватившись за винтовку, крикнул Борис, — а то…
Краснорожий стрельнул на сержанта злобно глазами, глянул на Павла, отвернулся. Павел расслышал только ворчание, что-то вроде «погоди трошки»…
До Павла доходили голоса из соседних окопчиков. Один спрашивал:
— Чего ж авиации нет? Хотя бы какой истребитель прилетел.
Потом звонкий, почти юношеский голос:
— Неужели верно — у них такая сила? В штыки бы их взять со всех сторон.
Хмурый ответил:
— В штыки? Доберись до него со штыком.
И длинная, вполголоса, ругань. В нее красноармейцы вкладывали всю нерастраченную ярость.
Снова вопрос, снова ругань. Разрыв. Стон. Ругань. Разрыв. Шум кукурузы и вдруг крик:
— Танки!
— Танки! Обходят!
Дородный сосед вскакивает с такой быстротой, будто его подбрасывает земля.
— Танки! Пропали.
— Молчать! — крикнули в один голос сержант и Павел, но тот уже исчез в кукурузе. Бойцы вокруг вскакивали один за другим. Согнувшись, бежали вниз к реке. Павел поднялся тоже. Сердце его билось. В голове молниеносно пронеслось: «Связки гранат… бутылки с горючим… связки гранат… Что еще?»
Сержант сильно дернул его за плечо.
— Ну, нечего оставаться. Пошли. Быстро.
У реки на пригорке низкорослый, с перевязанной рукой генерал провожал отступавших насмешливой бранью. Командующий Пятой армией, теперь почти лишенный армии, он во сто крат лучше, чем бойцы, знал: сражение проиграно. Прорыв не удался. Для победы не хватило орудий, танков, снарядов, организации. Оставалось только драться, надеясь на чудо. Генерал не верил в чудеса. Ярость охватила его. Он забыл, что может приказывать, или сейчас не верил в силу приказа и грозил отступавшим маленьким кулаком левой руки.
— Удираете? Дуйте! Мы с артиллеристами останемся.
На нем сверкали нашивки. Генерал был в полной парадной форме. Он забыл об этом.
Он кричал бойцам как советский человек советским людям, своей ровне и товарищам. И многие невольно сдерживали шаг. Останавливались. Окапывались рядом с артиллеристами. Павел и Борис залегли в выбоине под холмом.
Дальше все произошло молниеносно. Серые машины с ревом вырвались из леса. Воздух засвистел над головой. Близко, звонко ударили орудия. Ударили еще и еще. Среди машин взлетели лохмы земли. Передняя, подпрыгнув, остановилась, задрав гусеницы. Другая закружилась на месте, как придавленный жук. Снова взлетела земля — там, у танков, и здесь, между бойцами. Черные фигурки выскакивали из подбитых машин, мелькали в дыму, бежали к лесу.
— Стреляй! — крикнул Борис.
Павел рванул затвор, выпустил по танкистам обойму.
Потом сразу стало тихо. Павел приподнялся. На опушке серело восемь недвижных, исковерканных стальных коробок. Из иных валил дым.
Борис с лицом, заляпанным грязью, и сияющими глазами хлопнул Павла по плечу.
— Отбили, а? Отбили! Ты видел: их было штук тридцать.
Почти так же радостно кричал с пригорка не покидавший его генерал.
— Отбили! Молодцы артиллеристы! Отбили.
Из леса катились клубы дыма. Танки пылали, как нефтяные цистерны. Вид разбитых, недавно еще грозных машин наполнял такой радостью, что хотелось вскочить, замахать фуражкой, закричать: «Ура!»
Павел вскочил, ойкнув, опустился опять на землю.
— Что случилось? — обернулся к нему Борис.
— Нога, — Павел закатал брюки, поглядел на мокрый свалявшийся бинт, на подтеки свежей сукровицы, — И чего она не заживает?
Он закусил губу, разорвал пакет, туго затянул рану.
— Тебе надо в госпиталь. Обопрись на меня и пошли.
— К черту госпиталь. Надоело с ним возиться.
— Брось. Пойдем, — сержант обхватил узкие плечи Павла. — Или не можешь? Держись за шею. Держись крепче.
Они доковыляли до оржицкой околицы. Врач расположенного в школе переполненного госпиталя поспешно сделал перевязку. Он пытливо заглядывал в лицо Павла.
— Вы с первой линии? Ну как там? Прорвемся?
Павел понял, что тревога распространилась и в Оржице, что старому медику хочется услышать хорошие вести. Он солгал.
— Все хорошо. Переправа будет работать.
Врач подхватил его под руку, вывел на крыльцо.
— Спасибо за сообщение. Извините, что приходится выпроваживать. У нас так забито. Право, вам в хате будет лучше.
— И верно, ну их к черту, эти госпитали, — сказал Борис, когда захлопнулась дверь. — Я уж присмотрел квартиру.
Пристанищем Павла в последнюю оржицкую ночь стал брошенный дом. Война негаданно ворвалась в квартирку какого-то агронома или счетовода, хозяева бежали поспешно, набив чемоданы самым ценным. Кажется, дверь только что закрылась за ними. Борис мгновенно осмотрел стол, шкафы…
— Вот черт, еды не оставили. Только картошка да сырая печенка.
Зато в комнате осталась кровать, настоящая кровать. Правда, на ней нет ни одеяла, ни подушек, только потрепанный полосатый матрац. Но кто спрашивает о довоенных излишествах? Кровать тоже негаданная роскошь. Борис схватил Павла в охапку, положил на матрац.
— Вот и отдохнешь. Прямо дома. Ты полежи, а я с жратвой и прочим устрою.
Борис вновь появился уже в сумерках. Окликнул из сеней:
— Павлуша, ты здесь? Спишь?
У Павла к вечеру вновь поднялась температура. Он с трудом выдавил сквозь зубы:
— Нет там чего укрыться?
— Замерз? Сейчас соображу.
Сержант добрался до Павла.
— Ух, и трясет тебя.
— Знобит.
— Ну, согреешься.
Павел почувствовал, как что-то лохматое навалилось на него.
— Что это?
— Тулуп разыскал. Здоровый. Тебе сейчас в самый раз. Грейся, а мы ужин соорудим.
— Кто мы?
— Наташу разыскал. Ты знай лежи.
Вечер в чужом развороченном доме в осажденной Оржице надолго, если не навсегда, запомнился трем его участникам. Хотя Павла мучила вскрывшаяся рана, хотя Борису приходилось выходить, прислушиваться, где ложатся снаряды, хотя враг был близко, этот вечер дышал тем уютом, какого давно они были лишены.
Было тепло от натопленной печки. Борис разыскал лампу, полную керосина, замаскировал окно. Была горячая еда, почти такая же пахучая и вкусная, как дома. Наташа поджарила оставленную хозяевами картошку и печенку. Был спирт, почти не пахнувший керосином. За столом, придвинутым к постели, — и это было самым редким — хозяйничала женщина.
Наташа раскраснелась возле печи. Она забыла о фронте, о войне. Ей казалось, что она в новой квартире, где еще не успела прибрать, принимает гостей.
— Ого, печенка! — принюхиваясь к идущему из кухни запаху, радостно приподнялся Павел. — Честное слово, жареная печенка. Вы волшебники, ребята!
— С картошкой! — добавила, улыбнувшись, Наташа. — Вы любите жареную картошку?
— И с маслом, — объявил Борис, который вскрывал штыком коробку сардин.
— Значит, пир, — Павел засмеялся, сел на постели. К нему мгновенно вернулось студенческое легкомыслие. — Пир во время войны! А я возлежу, как римлянин.
— Пожалуйста, не ворочайтесь. Вам плохо. Мне Борис рассказал.
Глаза ее тоже просили. Павел впервые заметил, что пламя лампы отражается в них мягким золотым светом. Павел вспомнил, как обидел ее, уходя от машины, захотел загладить вину.
— Выпьем за дружбу, Наташа! За военную дружбу. И закусим дружески приготовленной печенкой.
Трое в тесной комнатушке были почти счастливы. Они были молоды, и хотя знали об опасности, в глубине души верили, что выход обязательно найдется.
Павел разговорился. Он вспоминал студенческие годы, Москву, свою комнату на Усачевке, своих ребят. Как хорошо, что на свете много добрых товарищей. Как хорошо будет потом, после окончания войны, встретиться вновь, зная, что ты тоже кое-что сделал для победы. Вспомнить Оржицу, бой за переправу, этот военный пир.
Они все были веселы. Пили за скорое окончание войны, за встречу после войны. Они строили планы, как, вырвавшись из окружения, обязательно втроем пойдут к фотографу. И если бы сказать им тогда, что несколько беспечных часов — последний скромный подарок прежней жизни, — они бы рассмеялись в лицо неудачному пророку. Они собирались жить, побеждать, непременно встретиться, скоро встретиться.
