— Чем ты, Ванечка, озабочен? — без долгой дипломатии спросила жена, погладив его по седеющим волосам.
У Колыбельникова сразу стало легче на сердце: «Не обиделась».
— Прости меня, пожалуйста, я нехорошо говорил, брюзжал, как… как… старый хрыч.
Надежда Михайловна рассмеялась:
— Признание вины облегчает наказание. Ладно, не переживай, пустяки. Что у тебя на работе стряслось?
Иван Петрович обрадовался этому вопросу, он чувствовал потребность поделиться мыслями, посоветоваться, и стал охотно рассказывать:
— Понимаешь, поэт объявился у нас в полку.
Жена искренне удивилась не тому, что в полку обнаружился стихотворец, а совсем неожиданной и не соответствующей случаю реакции мужа. По ее мнению, Иван должен обрадоваться, он же любит литературу.
— Поэт? — спросила она. — Ну и что же в этом плохого?
— Видишь ли, стихи он пишет нездоровые. Я бы даже сказал, инфекционно–больные.
— Чем?
— Модной болезнью века: скепсисом, нигилизмом, инфантильностью.
— И далеко это зашло? У тебя будут неприятности? — Жену уже волновало, как это отразится на их семье: не хотелось, чтобы мужа ругало начальство, чтобы в доме создалась гнетущая обстановка, невольно, появляющаяся при таких неблагоприятных обстоятельствах.
— Пока никаких серьезных последствий, — размышляя, говорил Иван Петрович. — Хватились мы как будто своевременно. Можно было бы и раньше, но комсорг молодой, сержант срочной службы. Замполит роты болен. У командира роты и взводного, видно, других забот хватает. Замполит Зубарев вообще ничего не видит, вроде куриная слепота у него! Не обратили на это внимания. Самое неприятное, что я и сам не знаю, как поступить, как бороться с этим явлением.
— А стихи интересные? Может, талантливый парень?
— Ну вот, и ты с позиций комсорга Дементьева — талантливый, с большим будущим! Талант, дорогая моя, штука сложная, может и великую пользу принести, и большой вред — смотря на что его направишь.
Надежда Михайловна обрадовалась: кажется, муж нащупывает правильный подход.
— Значит, нужно его направить куда следует, — примирительно сказала она. — Вот ты и нашел выход.
— Не так это просто, — возразил муж. — Голубев не автомашина, не танк, его не повернешь какими–то рычагами. Кто–то еще до армии ему мозги засорил… Это, между прочим, твои кадры. Школа нам таких дает.
— Ну да, мы им специально в школе головы мутим, чтоб вам труднее было, — пыталась отшутиться Надежда Михайловна.
— Ну а где они набираются этого?
— Чего «этого»? — запальчиво спросила жена. Она посвятила школе всю жизнь и готова была постоять за свое дело.
— Ты что, не знаешь, о чем я говорю?
— Знаю, а ты конкретно сформулируй, что тебя не устраивает в ребятах, которые приходят в армию от нас, из школы?
— Вообще–то они хорошие, развитые, здоровые…
— Нет, ты давай не вообще, а конкретнее.
Колыбельников подумал и ответил:
— Собственно, ко всей молодежи у меня претензий нет. Но некоторые ваши мальчики…
— Ах, некоторые! — перебила его жена. — Ну вот над ними и поработайте, на то вы и академии кончали. Извините, мы не углядели за всеми, не смогли вам подготовить ангелочков с крылышками!
«Ну вот, опять я ее обидел. Хватит ей нервотрепки в школе».
Колыбельников обнял жену за плечи, весело спросил:
— А ты почему шумишь? Кто из нас пришел домой расстроенный: я или ты?
Колыбельников еще долго сидел в тот вечер, листая книги в своем кабинете. Надежда Михайловна окликнула его:
— Ложись, Ваня, хватит, дай отдохнуть голове, завтра понадобится.
Но он все не шел. Тогда она набросила халат и, шлепая тапочками, пошла к нему. На столе лежали томики стихов Маяковского, Суркова, Тихонова, Твардовского, Гудзенко…
— Ты послушай, как это верно, — сказал тихо Иван Петрович и стал читать:
Еще минута — всех сожрет металл.
Прижатый им, не расхрабришься шибко.
Комбат над цепью дрогнувшею встал
И осветил людей своей улыбкой.
Понимаешь, как тонко подмечено: не крепким словом, не криком, а улыбкой! В этой улыбке — и отвага, и презрение к врагу, и вера в своих солдат. Бойцы встанут и пойдут за таким командиром. Имея право скомандовать, приказать, даже применить оружие к тем, кто не выполнит приказ, командир находит более верный, психологически тонкий ход — улыбку!
— Ну вот, а ты против поэзии! — шепнула жена.
— Совсем наоборот, — устало улыбаясь, сказал Иван Петрович. — На поэзию мы и обопремся. Почему солдаты слушают пошлые стихи Голубева? — Жена пожала плечами, а Иван Петрович пояснил: — Потому, что многие плохо знают настоящую поэзию. Вкус к ней не привит. В школе современных поэтов мало изучают. Вот ребята и слушают разную магнитофонную дребедень. И у нас что весь вечер через радиоузлы крутят? Твисты, танго, шейки. Завтра же поручу и стихи читать: десять минут — музыка, десять — стихи. Я вот подобрал! — Иван Петрович кивнул на книги. — Мобилизую самодеятельность, у нас отличные чтецы есть! А потом подготовим и проведем вечера поэзии. Настоящего поэта в гости пригласим. После хороших стихов солдаты сами не станут слушать полыхаловых…
Надежда Михайловна поддержала мужа:
— Верно ты сказал: в школьных программах надо побольше давать современной поэзии, той, что волнует сегодня. Надо понимание прививать, чтобы ребята сами потом могли разобраться.
Надежда Михайловна заглянула в комнату детей. Они уже возвратились из кино, поужинали.
— Тушите свет, хватит читать, завтра в школу вас не поднимешь.
— Еще немного, мам, — попросила Поля.
А Олег пробасил (у него ломался голос):
— Я уже по новой программе работаю.
— По какой программе? — не поняла мать.
— Вот, стихи читаю. Услыхал, что поэзией будете нас теперь в школе воспитывать, сразу за стихи схватился.
Мать улыбнулась — врунишка, шутит, в руках его не стихи, а какой–то детектив с мчащимся автомобилем на обложке.
Утром, придя в полк, Колыбельников вызвал начальника клуба старшего лейтенанта Бобрикова, дал ему подобранные книги со стихами и рекомендовал транслировать по радио не только музыку, но и стихи.
Настало время поговорить с Голубевым. Колыбельников представлял его наглым, самоуверенным парнем. Одним из тех, кто относится с кривой улыбочкой и сомнением ко всему, что говорят старшие: такой сам все постиг, оценил, осудил и никому теперь, кроме себя, не верит.
В каком он сейчас психологическом состоянии? Насторожился? Знает — им заинтересовалось командование. Да, говорить с ним будет трудно.
Колыбельников решил вызвать солдата в штаб. Место, где происходит разговор, тоже имеет значение: поговорить в казарме в присутствии других — одно, отозвать в сторонку где–то во дворе — другое, вызвать в ротную или батальонную канцелярию — уже совсем серьезно, ну а вызов в штаб полка для рядового солдата — это уже событие. Многих за весь срок службы ни разу в штаб не вызывали.
Правда, Голубева едва ли этим проймешь, но все же здесь он должен почувствовать серьезность постановки вопроса.
Сам Колыбельников внутренне подобрался, хотел быть спокойным и все же чувствовал некоторое нервное напряжение, какое бывало раньше перед визитом к большому начальству или на экзаменах в академии. И опять подумалось: «Разговор с рядовым солдатом, а я нервничаю. Как все усложнилось!»
Голубев приоткрыл дверь:
— Разрешите войти?
— Входите.
— Товарищ майор, по вашему вызову рядовой Голубев прибыл! — отчеканил солдат, стоя у двери по стойке «смирно».
Колыбельников видел его не в первый раз, но сейчас особенно внимательно оглядел солдата. Стройный, форма на нем сидит ладно, наглаженный, начищенный, будто готовился к вызову, а ведь по телефону в роту дали команду всего минуты три назад. Ждал вызова или всегда так аккуратен? Замполит любил подтянутых и опрятных людей, ему казалось, такие люди и внутренне собранны и чисты. Первое впечатление было в пользу Голубева и не соответствовало сложившемуся о нем представлению. Но внешность обманчива, встречал замполит и вылощенных разгильдяев.
— Проходите, садитесь, — пригласил Колыбельников, — разговор, наверное, будет у нас долгий.
Иван Петрович отметил, как Голубев не сдернул и не сгреб фуражку с головы, а снял неторопливым изящным движением. Причем эта красота движения не показалась искусственной. Солдат, видно, совсем не стремился демонстрировать ее майору — движение было просто и естественно. Голубев подошел к столу, сел и с любопытством взглянул на замполита. Сел он тоже хорошо — не на краешек стула, как садится виновный, сел ровно, не сгибая спины, расправив грудь и плечи. «Как учила интеллигентная мама», — подумал Иван Петрович.
