«Все поправимо. — Она облегченно вздохнула. — Приходите через два дня — сделаем, и хоть на картину». «Мне завтра на строевой смотр», — отрезал Ермаков. «Такой симпатичный юноша, а сердитый…» Кажется, он покраснел тогда под ее пристальным, изучающим взглядом, а она повернулась к мастеру. Тот забубнил что-то о срочных заказах и привередливых клиентах, и она оборвала: «Хорошо, я, пожалуй, сама, раз товарищу лейтенанту некогда… Приходите вечером к закрытию…»
К назначенному сроку Ермаков не успел. Вечером в комнатке общежития он долго стоял перед зеркалом, подозрительно изучая свою физиономию. «Такой симпатичный юноша…» — надо же! Похоже, до того дня собственное лицо — знакомый до последней черточки бледноватый овал в легких брызгах веснушек от непривычного солнца — он считая обыкновенным атрибутом военной формы, который положено держать в опрятности наравне с фуражкой и кителем… «Да что я, девчонка — вертеться перед зеркалом, — рассердился наконец. — «Симпатичный»… Польстила, чтоб не слишком шумел, и все дело». Он попытался вспомнить женщину из ателье, и ничего не вышло. Помнились выражение глаз, слова и оттенки голоса, а в общем-то не разглядел. Только показалась она ему совсем взрослой, много взрослее его. Хотя и ему, Ермакову, было уже двадцать три.
Он рассмотрел Полину при второй встрече. Она сердито выговаривала ему за неявку: накричал на людей, заведующую ателье усадил за работу — сделала и после закрытия еще час ждала, а дело-то, оказывается, не столь уж и срочное. Ермаков не оправдывался, стесненно молчал, глядя в сердитые глаза маленькой женщины. Сейчас она показалась моложе, чем в первый раз, моложе и привлекательней. «Знаете что, — сказал неожиданно, — в субботу у нас в полку вечер отдыха для офицеров. Приходите. Я встречу».
Его приглашение было только непроизвольным желанием загладить вину перед нею за доставленные хлопоты — так он считал тогда. «Интересно, — ответила она с язвинкой, — как же долго придется ждать вас?» — «Ждать не придется. Назначайте место и время». «Будто я дорогу в ваш полк не знаю. — Она по-девчоночьи фыркнула. — Небось в одном гарнизоне служим. — И, подавая ему аккуратный сверток с обновкой, весело кося глаза на вошедшую закройщицу, знакомым глубоким голосом сказала: — Придется пойти. Тем более что приглашение не первое».
Ермаков думал: она в отместку ему обязательно опоздает. Но Полина пришла точно к восьми. С самого начала Ермаков чувствовал себя скованно рядом с девушкой, говорили они мало, ему все время казалось, что появление их на вечере вызывает повышенное любопытство окружающих. Полину знали многие, проходя мимо, здоровались, и каждый бросал внимательный взгляд на Ермакова. Вероятно, внимание к нему было не большим, чем ко всякому другому, но так как Ермаков до того вечера никогда и ни в каком обществе вместе с девушкой не показывался, он чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить; его больше занимало внимание окружающих, чем соседство Полины. Потихоньку начинал злиться; вопросительные взгляды спутницы, от которой, конечно, не укрылось его состояние, усиливали раздражение, а тут еще Линев… Воспользовавшись моментом, когда Ермаков, усадив Полину за столик, оказался возле буфета один, Линев подошел, стиснул локоть, смеясь, тихо заговорил в самое ухо: «Успехи делаешь, Тимоша! Дерзай — и высшее качество мундиров нам обеспечено». «Перестань», — попытался урезонить Ермаков. Но Игорь оседлал любимого конька: «Думаешь, я шучу? Так знай же, Тимоша, ее не ты один возлюбил. И нынче еще двое приглашали, а ведь с тобой пошла. Так ты времени даром не теряй…» «Я не люблю, когда о людях в их отсутствие говорят скверным тоном», — обрезал Ермаков, уходя.
В тот вечер он не узнал о Полине больше того, что знал. Она даже проводить себя не позволила: «Со мной подруга, и кто-то окажется третьим лишним — это нехорошо. Как-нибудь в другой раз…» Это укололо самолюбие Ермакова: «третьим лишним» посчитали его. Однако расстался с Полиной без лишних слов, решив про себя: другого раза наверняка не будет. Что ему, в конце концов, и Полина, и настырный Линев с его намеками?..
А когда лежал в постели, слушая бормотание тополиной листвы за окном, вдруг явственно послышался голос: «Как-нибудь в другой раз…» — послышался и поселил в душе неясное ожидание.
Наверное, Ермаков раньше просто не замечал Полину, потому что теперь нередко видел ее близ городка и в самом городке. «Здравствуйте». — «Здравствуйте»… Короткая улыбка, вопросительный взгляд, иногда две-три малозначащие фразы. «Как поживаете? Что-то не заходите к нам». — «Кителя шьют не каждый день». — «Говорят, у вас в полку комсомольская свадьба — вот бы посмотреть».
При других она словно забывала о нем. Но когда он встречал ее одну, посматривала исподтишка и, поймав его взгляд, опускала глаза, смущалась. Однажды подошла в столовой, протянула маленький сверток: «Это вам на счастье. Завтра придем на стадион — болеть за вас». Он удивился: «Откуда вы знаете о соревнованиях?.. Да и как я возьму подарок?» «Обыкновенно возьмете. — Улыбка ее показалась новой, чуть печальной. — Я о вас много знаю, Ермаков. Много хорошего. Плохого — чуть-чуть. А вы обо мне?»
В свертке оказалась светло-голубая майка с его номером. Поистине чемпионская майка. Скорее всего, Полина достала ее на складе, а вот номер на ней, конечно, вышила сама. Ермаков долго колебался, прежде чем решился надеть подарок Полины на первое выступление в многоборье. Он выиграл и первое, и второе, и третье состязание, только сплавал неудачно, однако все же стал чемпионом гарнизона. И поверил в светло-голубой талисман, подаренный Полиной. Плавал-то он без него!
В тот день, когда ему вручили приз, он преподнес Полине цветы. Глядя на нее, растерянную, со счастливыми глазами, Ермаков, кажется, первый раз в жизни подумал, как все же легко подарить человеку радость и до чего это приятно самому. В ту минуту он любил Полину.
Вечером были в кино, и Ермаков проводил ее домой. Но все начало меняться, едва иссяк разговор о фильме и соревнованиях. Снова досадная неловкость охватила его, хотя они были теперь одни. Пора было прощаться, а Ермаков медлил, и она словно ждала, не уходила.
«Знаешь, чего я теперь хочу? — спросила вдруг. — Посмотреть, как ты живешь. И книги твои… Говорят, ты их пачками скупаешь в военторге. Люблю книги перебирать, особенно если они зря пылятся. — В голосе ее послышалось лукавство. — У меня вон соседи по три стены из книг устроили, а сами от телевизора не отрываются. Книги же, как люди, им общение нужно…» «К сожалению, вариант с моими книгами отпадает, — холодно ответил Ермаков. — Во-первых, у меня книги зря не пылятся. Во-вторых, не волен приглашать. Ни одна женщина, кроме родственниц, не имеет права переступать порога нашего холостяцкого укрепрайона. Такова воля большинства. Большинство не хочет привлекать повышенного внимания начальников». «Глупо, — с обидой отозвалась Полина. — Вечно вы, мужчины, несусветное придумаете. Папа мой тоже выдумщик был… Говорят, он второй раз не женился только потому, что боялся, как бы мачеха меня не обидела. Жалко, все близкий человек был бы». — «А где твой отец?» — «Здесь служил, по соседству, командиром эскадрильи. Мне десять лет исполнилось, когда с ним случилось… В детдом меня здесь же в городе устроили, а когда школу закончила, замполит в полк привез… Комнату дали, на работу устроили, поступила на заочное в институт… Только, знаешь, привыкать было трудно в папином полку. Забудешься, а тут человек в летной куртке входит, у меня все из рук валится: папа… В общем, перешла в ателье. В прошлом году экономический закончила, и теперь, видишь, сама начальница. — Она засмеялась: — Хлопотно, правда, особенно если клиенты вроде тебя попадаются. Но мне нравится: все время на людях, всем нужна. Это хорошо, когда ты на работе нужен, правда?»
Ермаков помолчал, пожал плечами. Она опять тихо засмеялась и стала рассказывать о летчике из эскадрильи, которой командовал ее отец. Закаленный холостяк этот летчик, а тут при первой же встрече предложил ей руку и сердце. «Я ему сказала, погулять, мол, еще хочу, а он мне: «Подожду, но только сильно не загуливай». Я с ним не встречаюсь, так он мне письма шлет, все спрашивает: не обижают ли на работе?.. И сегодня письмо прислал, свидание назначил, а я вот…»
Нечаянным, невольным движением Ермаков дотронулся до плеча девушки, и она качнулась к нему, коснулась щекой груди. Он стоял неловкий, смущенный, а она вдруг отстранилась. «Глупый ты. Думаешь, я жалкая? Я и гордой бываю, когда надо. Только ничего ты не поймешь… И за что я полюбила тебя, как дура, такого деревянного?»
Ермаков стоял потупясь. Скрипнула дверь подъезда… На втором этаже звякнули ключи, приглушенно хлопнула дверь, и над головой одиноко вспыхнуло окно.
Горячий хмель ударил в голову внезапно.
Ермаков вошел в подъезд, медленно поднялся на лестничную площадку второго этажа, воззрился на белую цифру «5» в черном стеклянном ромбике и вдруг представил: Полина стоит за дверью, в полутемном коридоре — ждет…
