— Что ж, сходим в бой, сержант? Я тебя научу фрицев брать. Ты ж, наверно, их только в армейской газетке видела.
Злоба вспыхнула и подкатила под горло. Валя сглотнула комок и спросила:
— Где комбат?
— Впереди, — усмехнулся Зудин.
— Пошли! — резко приказала Валя, и разведчики сразу вскочили. Поднялся и зудинский дружок, но Зудин не шевельнулся.
— Сиди! — остановил он товарища. — Нам еще «языков» сдавать.
Четверо разведчиков и Валя пошли по неглубокой лощинке и по скатам добрались до нового наблюдательного пункта бригады, возле которого внизу стоял танк. Его моторы работали на малых оборотах, и люки были приоткрыты. Разведчики сразу пристроились возле машины, чтобы по старой памяти в случае нужды юркнуть под ее надежное днище. Валя разыскала Прохорова и доложила ему о прибытии.
Гвардии капитан стоял рядом с комбригом. В каске, под которую наконец убрался его чуб, в своей обычной, много раз стиранной гимнастерке с чистым подворотничком. Валя втянула воздух и поняла: Прохоров тоже брился перед боем и душился цветочным одеколоном. И потому, что с этим запахом было связано отчаяние, она посмотрела на комбата так, словно видела его в последний раз.
— Людей отпусти — пусть догоняют командира взвода. Сама будь здесь. Может понадобиться переводчик.
Комбриг, не отрываясь от стереотрубы, кивнул головой:
— Да, не отлучайтесь. Может быть, будут пленные. Может быть, — почему-то печально повторил он, и Валя решила, что комбригу очень нужен пленный, но достать его некому.
— Во-первых, там, возле штаба, два пленных. С Зудиным, — сглотнула она комок. — Во-вторых, можно взять.
Комбриг оторвался от стереотрубы, оглянулся и с удивленным недоверием посмотрел на Валю, потом на Прохорова и спросил:
— Что же ты скрывал, комбат, что у тебя есть пленные?
Прохоров покраснел и шепнул Вале:
— Немедленно сюда!
Валя побежала обратно, отмечая все усиливающуюся и приближающуюся перестрелку, но старалась не обращать на нее внимания. Возле блиндажа по-прежнему сидели два немца, но сам Зудин устроился уже на пороге: неподалеку коричневела свежая воронка. Валя передала приказание, и ефрейтор с презрением процедил:
— Разболтала… — и выругался.
Он поднял пленных и, показывая им автоматом направление движения, закричал:
— Шнель, шнель!
Немцы вытянулись, и в их бесконечно усталых, ввалившихся глазах мелькнул страх, сразу же сменившийся покорным безразличием. Сутулясь, втягивая головы в плечи, словно спасая затылок, они медленно двинулись за вышедшим вперед зудинским дружком. Ефрейтор, не глядя на Валю, достал немецкие сигареты, щелкнул немецкой зажигалкой и, отвернув рукав маскировочной куртки, посмотрел на часы. Валя, искоса наблюдая за ним, не могла не удивиться: на руке Зудина было надето трое часов.
«Когда он успел? Выходит, он уже был в настоящем бою», — почти с завистью подумала она. И впервые заколебалась в своем отношении к ефрейтору.
Однако допрос пленных поставил ее в тупик. Пленные говорили, что они сдались другим солдатам, а потом уж их передали конвоиру, который и привел их сюда. В плен они были взяты в стороне от полосы бригады, и сообщенные ими сведения особенной ценности для танкистов не представляли. Но сам факт их появления на наблюдательном пункте до того, как бригада вступила в бой, подбодрил людей. И когда их увели под конвоем вызванных из роты пожилых солдат, солнце стало печь как будто не так сильно и дышать стало легче.
Впервые за этот день Валя вздохнула, не прислушиваясь к своему вздоху, не затаивая его, и осмотрелась.
Наблюдательный пункт был тоже немецким блиндажом, срочно переоборудованным саперным взводом. Одно окошко, выходящее в долину, заложили мешками с землей, между которыми оставили щель-амбразуру, В нее заглядывала стереотруба. Но и без нее вся долина и идущие по ней танки были отлично видны.
Со времени начала их движения прошло не многим более получаса, и теперь противник видел их так же, как видели машины и советские офицеры.
Когда фланговые танки первого эшелона вышли на кромки скатов и их экипажи заглянули за недоступные до сих пор высотки, они приостановились. Вокруг машин все чаще взрывались снаряды и мины, но пока еще не причинили вреда.
Комбриг оторвался от стереотрубы и хрипло бросил:
— В самый раз. Зашевелились.
Валя выскочила из блиндажа и взбежала на гребень. Отсюда были видны не только долина, но и лесочки, ее обрамлявшие, и левее не очень страшное издалека, но, видимо, тяжелое сражение: группами и в одиночку перебегающие солдаты, мелькание крохотных, как вспышка солнца на росе, огоньков, ползающие танки и самоходки. Они шли с запада, и за ними густыми толпами бежали солдаты: немцы контратаковали комсомольскую бригаду. Панцирники выравнивали фронт и в некоторых местах окапывались — на солнце огоньками вспыхивали отполированные землей лезвия лопат.
Все в общем-то происходило очень быстро, но нервы были напряжены, мозг работал четко, и время растягивалось. И хотя Валя смотрела на поле настоящего сражения недолго, ей казалось, что прошло очень много времени и все вокруг приостановилось, как в замедленной съемке. Постепенно она стала понимать происходящее, потому что, как ни путаны сражения, с высоты или на карте они всегда четки и предельно ясны, и разобраться в них может всякий. И Валя тоже разобралась, особенно тогда, когда заметила, что на опушке левого из обрамлявших долину лесочка кишмя кишит пехота. Валя сразу поняла, что она готовится контратаковать комсомольцев во фланг и, не когда-нибудь, а именно в тот момент, когда они будут заняты отражением фронтальной контратаки. И ей опять стало страшно: панцирников было так мало, а немцев так много, и так уверенно они вели себя на поле боя, что все это наступление опять показалось Вале бессмысленным.
«Разве ж их собьешь, чертей немых, — чуть не заплакала она. Потом сердито выругалась: — И откуда они только берутся, чесоточные!»
Словом, она разобралась в обстановке, как разбирается всякий, следящий за боем со стороны.
Но когда жалость к комсомольцам, ненависть к сильному врагу переплавились и она поняла, точнее, почувствовала, что не может оставаться безучастной, не может лежать среди перегретого бурьяна на пыльном потрескавшемся суглинке, а должна действовать, влиять на ход боя, в ней проснулся настоящий солдат, который уже бодрствовал в ней до конца. Сознание личной ответственности и в то же время отрешенности от себя во имя этой ответственности за ход сражения окончательно взбодрило Валю, и тут она, как в озарении, поняла, почему комбриг сказал:
— В самый раз. Зашевелились.
Значит, он предвидел эту контратаку из лесочка он знал о ней и именно на этих зашевелившихся гитлеровцев направил свою бригаду. Она сразу, в том же озарении, поняла и комбрига и тех, кто стоял над ним и за ним. И бесчисленные, часто безыменные разведчики, их подвиги и бессонная работа штабов с их расчетами, и усилия связистов и офицеров связи, и многое другое существовало и существует только для того, чтобы вот такой комбриг мог принять решение, отдать приказ. От него теперь зависит — спасти тех молодых, пошедших в бой, как на свидание, или отдать их врагу на уничтожение.
Вовсе не отказываясь от собственной ответственности за общую судьбу, Валя увидела и поняла других командиров, от которых зависит сейчас жизнь тысяч людей, судьба ее Родины. И эти люди против ее воли предстали перед ней совсем не такими, какими она их видела, — худыми или толстыми, загорелыми на солнце или бледными от землистого сумрака блиндажей и наблюдательных пунктов. Эти люди отодвинулись куда-то далеко вверх и стали недосягаемыми. Она мысленно смотрела на них с необыкновенным, почти молитвенным удивлением и ожиданием. Командир — вершитель боя и, значит, судеб — встал перед ней и над ней, и это чувство, не ощутимое раньше, стало вдруг сильным и властным.
По молодости лет, по несовершенству своей военной подготовки она еще не знала — и, может быть, к лучшему, — что даже этот полулегендарный командир далеко не всегда держит в своих руках смерть и жизнь других, что и его жизнь тоже находится в руках других, что на войне иной раз он бывает более бессильным, чем его же рядовой подчиненный. Но Валя не знала этого. Она даже не сумела рассмотреть самое главное, что делало командира командиром: общих идеи, мысли, напряжения боя. Общих для первого маршала и последнего бойца. Не могла она сделать это потому, что сама уже слилась и мыслью и напряжением с этим огромным, общим, что составляло и ее сущность и общую, народную идею.
В эту минуту она видела только копошащуюся на опушке леса пехоту противника и идущие на сближение с нею танки. И как болельщику на стадионе, твердо убежденному, что ему лучше видно, когда и куда нужно бить его любимому игроку, ей захотелось крикнуть танкистам:
