— Да бейте их, бейте!
Но, как болельщик, она не видела тех деталей, которые видит игрок и которые мешают ему бить по воротам. Она не знала, что немцы на опушке еще не видят ползущих по долине танков. То, что радовало комбрига — надежда застать врага врасплох, — мучило Валю.
Всегда успешно работавшая немецкая связь наконец снабдила гитлеровское командование необходимыми, полученными из разных мест сведениями, а штаб сработал, взвесил и учел эти сведения, сопоставил их с другими, и связь начала работать в обратном направлении.
Следствия этой работы сказались немедленно. Прежде всего резко усилился огонь батарей и на самом выходе из долины две «дылды» встали с перебитыми гусеницами, а сопровождавшая танки мотопехота залегла: огонь был слишком силен.
Потом тронувшаяся было с опушки немецкая пехота развернулась и тоже залегла, а на ее место выдвинулись орудия. К опушке другого лесочка, обрамлявшего долину справа, катили машины с пушками на прицепе. Наконец фронтальная контратака панцирников как бы изменила свое направление, расслоилась: пехота все еще бежала вперед, а танки и самоходные орудия повернули вбок и пошли навстречу выползающей из долины бригаде.
Разумеется, и советские штабы имели и наблюдателей и хорошо действующую связь, потому что примолкшие было в тылу пушки опять разговорились, завязывая контрбатарейную борьбу, а пополнившиеся боеприпасами «катюши» «сыграли» по опушкам обоих лесочков. Клубы дыма, разрывы, пыль, путаница движений создали такую неразбериху, что понять, что происходит на поле боя, стало невозможным. Но тот, кому следовало понимать, понял. И снова отчаявшуюся, но уже по-новому, не за себя и не для себя, Валю поразил сигнал атаки: гроздья красных ракет.
Танки вдруг взвыли, прибавили скорость и, опасно покачиваясь на воронках, понеслись вперед. Теперь Валя не называла их «дылдами» и «гробами». Она молилась на них, шепотом называла их самыми нежными именами, невольно, совсем по-детски, прижимая грязные, шершавые руки к груди.
В тот момент, когда кажущаяся путаница на поле боя достигла предела, машины вышли в истоки долины и по сигналу желтых ракет разом включили свою устрашающую технику. Яростно и замогильно завывая, танковые ревуны властно перекрыли шумы боя. Даже здесь, в тылу, от этого рева у Вали зашевелились волосы на висках. Почти одновременно с ревунами-сиренами ударили все танковые пулеметы, заговорили все пушки. Этот не по-живому ревущий, заслонившийся огненным щитом бронированный поток, мягко перебирая грунт изящными гусеницами, был так неожидан и так страшен, что Валя сразу же поняла: немцы должны испугаться.
И они испугались.
Высыпавшая было с опушки пехота рванулась назад. От устанавливаемых на запасных позициях орудий артиллерийского резерва противника побежали расчеты. Даже спешившие к этому потоку танки противника и те, вздрогнув, остановились, рассматривая и оценивая невиданного противника. Высокие, бьющие сразу семью огневыми точками, ревущие машины были, вероятно, ужасны, и этот ужас был для Вали самым радостным за этот день.
— Ай да американцы! — кричала она. — Ах, молодцы!
Уже поднялась мотопехота, уже, воспользовавшись заминкой, вперед рванулись панцирники, чтобы под этот шум занять более выгодный рубеж, и вся наступающая сторона на несколько минут ощутила восторженный и отчаянный прилив сил. Все рванулись вперед, все поверили в новую, заокеанскую технику.
Но немцы недаром воевали столько лет. Их взбудораженные нервы пришли в норму, дрогнувшие ряды пехоты восстановились и вновь занимали позиции. Хоть и с опаской, но возвращались к своим орудиям артиллеристы резерва.
Прошло еще несколько минут растерянности, немецкие танкисты пришли в себя и оценили идущий на них танковый клин: тоненькие, слишком изящные гусеницы, неэкономное нагромождение башен, их огневой, почти бесприцельный щит, страшный только вначале рев.
Оценили и открыли ответный огонь.
Советские танкисты вовремя почувствовали опасность, но встретить ее во всеоружии не могли: конструкция «дылд» была такова, что самая мощная пушка имела очень ограниченный сектор обстрела. Для того чтобы ударить по немецким, стреляющим слева машинам, нужно было развернуть весь танк влево и, значит, не только изменить направление движения и нарушить замысел командования, но и подставить корму противотанковым орудиям противника.
Пять-семь минут торжества прошли. Пролетели три-четыре минуты восстановления равновесия.
Начался разгром.
Куда бы ни попадали немецкие снаряды — всюду ползли трещины по броне. Снаряды, даже не всегда пробивая броню, высекали искры. Некоторые искры из трещин попадали внутрь танков, которые воспламенялись мгновенно. Рвались баки, заливая идиотски придуманную, но комфортабельно устроенную коробку авиационным бензином.
Та самая эластичная губка, которой так восхищались когда-то завистники из пехоты, так и не предохранив экипаж от ушибов, вспыхивала как порох — ведь она была сделана из хорошего материала. Та самая краска, которая в несколько слоев покрывала суровую и угрюмую темноту брони, вспухала нарывами и загоралась чадным пламенем: это была хорошая краска.
Только два, редко три человека успевали выскочить из порой еще идущего, еще стреляющего железного факела. Трое, а иногда четверо танкистов, живых, раненых или уже убитых, не могли выбраться из машин при всем их желании. Система люков была устроена так, что только особые, очень тщательно и, вероятно, математически точно рассчитанные повороты то одной, то другой башни, то обеих вместе, причем в определенной последовательности, открывали дорогу из машины.
Горело все: люди в вискозном ярком белье, которое горит лучше, чем сухое дерево, бритвенные приборы, одеколон на спирту и боеприпасы.
Один за другим в течение нескольких минут над истоками долины в небо взвивались рыжие на солнце, почти бездымные, летучие костры.
Бригада гибла.
Гибла на глазах, и ничто не могло ее спасти.
Валя сбежала со своего пригорка к наблюдательному пункту и увидела, что Прохоров и начальник политотдела держат комбрига. Фирютин был страшен. Серый, осунувшийся, с дикими ввалившимися глазами, он без пауз, а просто раздельно доказывал:
— Пойми, Петрович! Хоть что-нибудь спасем. Хоть что-нибудь. Я отвлеку их на себя.
— Хорошо! — сказал начальник политотдела. — Но тогда за рычаги сяду я.
Комбриг на мгновение прижался к его толстому телу и с дрожью ответил:
— Нельзя. Хоть ты доложи партии об этом.
Он вырвался из рук Прохорова и подполковника и легко побежал к своему танку. Все шесть человек экипажа встретили его навытяжку, с непроницаемыми, серыми лицами. Комбриг, надевая рубчатый шлем, медленно перевел взгляд с одного лица на другое и предложил:
— Кроме командиров орудий, все можете оставаться.
Все знали, куда и на что предстоит идти, и никто не сдвинулся с места. Комбриг неожиданно разъярился и заорал:
— Приказа не понимаете?
В танк сели только трое — комбриг за механика-водителя и двое башнеров.
Танк-«дылда» тронулся и, быстро набрав скорость, пошел много левее гибнувшей бригады. Опытный танкист, комбриг вел его во фланг атакующим немецким танкам, вел не по ровным местам, а прячась в складках местности, выставляя только башни. И башни эти сыграли свою роль. На коротких остановках или на «дорожках» командиры орудий сумели поджечь две ближние машины противника и, главное, отвлечь внимание остальных от еще уцелевших «дылд».
Поединок комбриговского танка с немецкими машинами длился несколько минут. Когда «дылда» вспыхнула, оставшиеся в живых машины бригады развернулись и тоже открыли теперь уже прицельный огонь по противнику. И это тоже длилось несколько минут. Потом загорелись и эти, последние, танки.
Бригада погибла.
Первые минуты начальник политотдела, Прохоров, Валя, разведчики и связисты стояли в оцепенении. Но когда на обеих опушках зашевелились зеленые фигурки, подполковник вздохнул, снял каску и глухо приказал:
— Давай, Прохоров, организуй оборону.
Гвардии капитан невидящими глазами взглянул на него, потом тряхнул головой и, приказав разведчикам: «За мной!» — легко побежал на поле боя. Там ползали, выбирая укрытия, ошеломленные разгромом мотопехота и панцирники.
Валя тоже бежала за капитаном, задыхаясь в сладковатом дыму.
Чем дальше бежала Валя, тем яснее понимала, чем пахнет на поле боя, глубже осознавала, что произошло, тем холодней и безжалостней она становилась. Но в эти минуты безжалостность ее была направлена не только на врага, но и на тех, кто придумал эти машины, носившие незаметное название М—Зср. Если бы перевести ее горячечные, мелькавшие на бегу всплески на обыкновенный мирный язык, Валя думала примерно так: «Какими же самодовольными мещанами нужно быть, чтобы верить, будто такие «дылды» могут кого-нибудь испугать! Они годны только для колоний — воевать против безоружных. На их обрезиненных гусеницах не по полю боя, а по танцевальной площадке шаркать».
