Я полз до тех пор, пока не провалился. Очнулся я на дне Вселенной. Резкий голос с акцентом что-то надрывно вещал над моим ухом, вот-вот разорвется барабанная перепонка…
Я перевернулся на спину, ощутив резкую боль в плече. Шамиль, это был он, склонился надо мной. Он взял меня на руки и понес, я засмеялся, до того картина напоминала полотнище «И. Грозный сделал что-то не то с сыном». Все остальное я помнил отчетливо. Он перевязал меня, заметив, что рана скользящая. Я сказал, что даже это меня не пугает — до сих пор полдюжины мельчайших осколков совершают им только известный круговорот в моем теле.
Вдруг все стихло — будто разом упали все свистящие, гудящие, лопающиеся железки, несущие для меня смерть. Стены окопа навязчиво пахли могилой, сырая земля у самого лица, и еще метр семьдесят выше головы, я оперся здоровой рукой, где не резала боль, в глазах помутнело, пролетел облачный неболетун, сбросил созвездие дымных огней, временный свет отразился на наших лицах; Шамиль ждал, что скажу я в ответ на его благодеяние: как же, он меня перевязал.
— Где Циркус? — спросил я.
— Он ушел, я его отпустил.
— А Ксения?
— Там! — неопределенно махнул он рукой.
— Что ты хочешь? — с трудом выразил я свое полное равнодушие к происходящему.
— Хочу познакомить тебя с женщинами. Телевизионщику, сам понимаешь, показывать их было нельзя, ну а для тебя, как это говорите вы, журналисты, эксклюзивчик…
— А Ксению можно позвать на этот эксклюзивчик?
— Зачем? Ты ведь журналист, только для тебя встреча…
— Ты что-то недоговариваешь, Шамиль.
— Я не знаю, где эта чертова девчонка, — вдруг резко отреагировал Раззаев. — Я не могу уследить за всеми. На одних ментов только три человека пришлось выделить, ждут момента, чтобы улизнуть. Я сказал: стрелять на поражение… Я не знаю, где она…
— Веди, — сказал я устало.
И они тут же появились. Вынырнули из хаоса разрушений, из дыма, гари и пожарищ — хрупкие фигуры, в коротких китайских пуховиках, измазанных в серой глине, с автоматами, донельзя усталые, поникшие. А может, мне так показалось. Молодые обе, лет по двадцать пять… Одна из них — сильно чернявая, была в платке, вторая — в коричневой вязаной шапочке, спущенной почти до подбородка. Они смотрели на меня, словно ждали команды «фас», «апорт» или «служи»…
— Задавай вопросы! — сказал Шома.
Бывает же такое. Я ожидал увидеть прожженных полубаб, полумужиков в штанах и полумаске. Но мне едва подала знак рукой худенькая женщина в платке, надвинутом на самые глаза, ее винтовка лежала на свежем обломке, она ждала, когда я начну задавать ей вопросы.
— Какие черти вас сюда привели?
Шамиль стоял рядом, он поощрительно кивнул, женщина метнула на него взгляд, как мне показалось, презрительный, тотчас отвернулась.
Я задал вопрос и пожалел.
— Даю вам десять минут, — сказал Шамиль.
— Никогда не равняйте нас по себе, — ответила мне женщина. — Вы — журналист, что хотите, то говорите. Сегодня вы здесь погеройствовали, а завтра в Москву свою уедете, а мы здесь останемся… У меня дом разрушили, у меня мужа убили… Я детей на свою мать оставила, я пошла мстить. Я буду убивать до тех пор, пока ваш президент не уберет войска, моя месть священная, потому что я борюсь за освобождение своей родины от русских захватчиков.
— И тебе не жалко этих пацанов, ведь ты сама мать?
— Сейчас русские матери приезжают, да, ищут своих детей… Я им говорила: пусть все матери приедут сюда, мы встретим всех, поможем, пусть забирают своих сыновей — и тогда война кончится, одни генералы останутся воевать… Нас никогда не победить. Если убьют всех наших мужчин, оружие возьмут наши женщины, а мы будем мстить еще больше.
— Но вы же взяли заложников. Они тут при чем?
— Мы им не сделаем вреда, это ваши войска стреляют в них, безоружных.
— Как тебя звать? — спросил я.
— Ну, Лейла, — недовольно дернув уголком рта, ответила женщина. Я заметил маленький шрамик на ее губе. Она подчеркнуто демонстрировала непочтительность. Для нее, восточной женщины, мужчины существовали только ее национальности.
— Твое оружие — снайперская винтовка? — продолжал спрашивать я, стараясь не обращать внимание на показное высокомерие. Я вынужден был поддерживать правила игры, я журналист, гражданский шпак, досаждающий назойливыми вопросами… — И ты стреляла сегодня?
— Да, и с большим удовольствием. Одного точно убила или ранила, — спокойно сообщила она. — Он дернулся. Потом его утащили в арык…
Лейла выдержала мой взгляд. Таких, как она, останавливала только пуля.
— А позвольте узнать, как вы очутились здесь? Вы, кажется, некоренной национальности? — задал я вопрос второй девице, глядя в ее светлые очи. — И позвольте узнать ваше имя.
— Марией звать, — ответила она с акцентом, в котором я сразу признал украинский, точнее, его западный вариант, с явной примесью польского пшеканья. — А чого я здесь — подобается мне стрелять в москалей. А то их развелось, як тараканов.
— У тебя тоже кровная месть? — уточнил я.
Она даже не пыталась скрыть своей ненависти:
— Мне просто москальские рожи не нравятся. Они все тупые.
— И моя?
— И твоя — в особливости… Вы, русские, всегда сидели на шее у украинцев. Ваши мужики только водку пьют, работать не умеют, у грязи живут и жрут за рахунок Украины…
— Спасибо за откровение. Когда-то пограничником я защищал западные границы незалежной Украины… Впрочем, это к делу не относится… Вот ты сейчас хорохоришься, а ведь воюешь просто за деньги. Но они уже не помогут. Войска окружили село, и ты уверена, что выживешь? Надо тебе помирать за чужие интересы? Поверь мне, бывшему офицеру, я воевал в Афгане, ситуация очень хреновая…
Что-то похожее на страх мелькнуло в серых глазах, но всего лишь на одно мгновение. Непослушный локон выбился из-под коричневой шапки, испачканной в глине. Она ткнула мне в живот стволом винтовки:
— Ну, ты, балакун, зараз сам умрешь! Шамиль, застрелить его?
Шамиль, молча слушавший разговор, отрицательно покачал головой.
— Не надо убивать человека за то, что он заблуждается… Убивать надо вооруженного врага. Беспощадно!
Мне показалось, что даже борода его наэлектризовалась, не говоря уже о полыхающих глазах.
Я впервые позавидовал его одухотворенности. Может, действительно в фатальной безнадеге этим людям помогает отрешенная вера: «Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расулу-л-лахи! — Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник Аллаха!»
И я представил, что Господь наш Иисус въехал на осле в разрушенный город с пугающим названием Грозный… И православная паства встречала его с криками радости, другие же плакали и протягивали руки, указуя на гробы и мертвых, которых было великое множество. Тут появились и матери солдатские, невиданные во все всемирные войны… Ведь что-то случилось, да, что-то случилось с русским воинством: матери, взявшись за руки, пошли на вражеские цепи, и самые злобные и болезненные убийцы опустили автоматы, отсоединили магазины с патронами, — женщины шли на них… И дрогнуло сердце, отданное Аллаху на борьбу и на смерть…
Грязен человек Европы, смешно складывает руки, стремясь показать, что постиг Божественную Истину… Он суетлив, хочет все сразу, заявляет себя победителем, решает все проблемы, вспыхивает, осыпает женщину яркими цветами, чтобы назавтра предстать перед ней серой и сухой полынью.
Человек Востока не изменит своей страсти. Он будет жестоким, он схватит за жилы, он накричит так, что все соседи, усмехнувшись, одобрят: «Муж кричит — значит, жена права». Причем женщины могут подумать наоборот. Кстати, и в этом отличительная особенность восточного уклада жизни.
И у самых бородатых, у тех, что стальными паутинками блестело в бороде сединой, видно, тоже жило воспоминание о былом СССР, о смешанных школах, о том, как пацанами, вне зависимости от национальности, жили, мечтали, творили благородные или дрянные, хулиганские мальчишечьи дела…
Теперь все это покрылось приветом…
— Лейла, ты тоже ненавидишь русских?
— Зачем так спрашиваешь? — спросила она, вздохнув, и умудренно покачала головой. — У меня русские соседи были — как родственники, все праздники проводили вместе, они к нам приходили, как себе в дом, и мы тоже…
Она печально задумалась, видно, прошлое, будто птичье крыло, коснулось и улетело, оставив дымку грез…
Каждая пауза нашего разговора становилась паузой разговора с призраком, причем я сам был призраком…
Я уничтожался и унижался…
Шамиль взахлеб говорил о Чечне, когда он увлекался, акцент звучал сильнее, проскальзывали незнакомые слова; он осекался, хмурился.
Я стоял в стороне, неразгаданные женщины стояли рядом, не уходили, ждали действа. Может быть, танцев? Ведь город Вытегра, где я родился, — наш русский танцевальный Лас-Вегас! Вот прямо сейчас пригласить ближайшую — в платке по самые глаза… Откажется? Или другую — я же вижу, что не мусульманка, что обязательно войдет в понятийный контакт, как говаривал профессор Святозаров, которого я вновь потерял на своем горизонте…
