Они откозыряли и вышли из канцелярии. Хольт не знал, что думать. «В этой войне погибли миллионы… еще вчера это вас не беспокоило…» Что это, упрек?
— Зепп, ты понял, о чем говорил Готтескнехт? Какое-то обращение к немецкому народу!
— Я сам не знаю, что думать, — сказал Гомулка.
— Раньше я так или иначе во всем разбирался, — продолжал Хольт. — Но с тех пор, как я здесь, мне кажется, что почва уходит у меня из-под ног — медленно, но верно.
— А раньше разбирался? — спросил Гомулка. — В самом деле разбирался?
— Знаешь старое изречение: в каждом из нас сидит тайный изменник, — ответил Хольт. — Никаких виляний! Солдату не положено вилять!
Однако эта мысль не принесла ему спокойствия. Так, значит, смиряйся, покорись судьбе, поступай как заповедано, верь всему, что скажут! Неужто мы безвольные орудия, пешки в большой игре? Брось! Все эти размышления и сомнения ни к чему не приведут; внушал он себе. Надо быть твердым! Верить! Фанатически отдаться общему делу! Не терять равновесия из-за какой-то несчастной бомбы!
Что со мной? — думал он.
Готтескнехт отпустил его до вечера в город — «к зубному врачу», как занес в постовую ведомость дежурный унтер-офицер. Хольт зашел на четверть часа в кафе на Ротхаузенском шоссе, где уволившаяся в отпуск молодежь с зенитных батарей посиживала с девушками. Он встретил здесь знакомых. Все говорили о налете на 107-ю батарею. Исхудавшие юнцы с воспаленными от бессонных ночей глазами наперебой ругали майора.
— Небось первым залег!
— Что это за разговоры! — резко сказал Хольт. — Распространять такие слухи значит подрывать нашу обороноспособность!
И тут же его кольнула мысль, что он повторяет слова Цише. Нашел с кого обезьянничать! — досадовал на себя Хольт.
Он попробовал вызвать по телефону фрау Цише, но последние бомбежки повредили телефонную сеть. Наконец с почтамта ему удалось с ней соединиться.
— Почему ты не зашел ко мне? Я места себе не нахожу от беспокойства!
Он сразу повеселел. Когда они потом сидели вместе и слушали последние известия, оперативная сводка страшно расстроила его. Бод в Южной Италии, наступление крупными силами на Вальмонтоне… Мы потеряли Севастополь. «Североамериканские истребители вчера совершили ряд налетов на населенные пункты Северной и Центральной Германии… Крупные потери… Ночные массированные налеты на Киль и Дортмунд… Отдельные пункты в Рейнско-Вестфальском районе…»
— Это о нас, — сказал Хольт. — Бомбардировщики все наглеют.
Фрау Цише, безучастно слушавшая эти сообщения, стала его упрекать, зачем он повесил нос, сегодня он просто невыносим! Хольт попытался излить перед ней душу, рассказал о бессмысленной гибели Земцкого.
Но и она посоветовала ему:
— Не распускайся. Вспомни, что приходится переносить нашим солдатам на Востоке. По сравнению с ними тебе с твоей батареей живется как на даче! — Когда же он угрюмо стал прощаться, она примирительно сказала: — Постарайся хоть раз выспаться как следует. И не принимай все так близко к сердцу!
Рано на заре в безоблачном небе показались два «москито», они летели очень быстро на высоте десяти тысяч метров, две еле заметные точечки, волоча за собой короткий белый шлейф. Неприятельские разведчики сделали три-четыре широких круга над соседними городами Рурской области. Вдали грохотала 128-миллиметровая батарея. Вольцов ругался, глядя вверх на небо.
— Они фотографируют местность. Не удивительно, что бомбардировщики знают потом, куда лететь.
Наснимав вволю, оба «москито» улетели в северном направлении.
На огневую пригнали сотню пленных под конвоем безусых эсэсовцев.
— Русские? — удивился Вольцов, выходя из орудийного окопа. — Зачем они здесь?
Непролазные дебри латинской грамматики, в которых Хольт давно уже запутался окончательно и бесповоротно, сегодня особенно его тяготили; он крадучись ушел к себе и растянулся на своей койке. За окном десятка полтора военнопленных засыпали воронки. Он закурил сигарету и вышел во двор поглядеть на них поближе.
Эти землисто-серые фигуры, с величайшим трудом орудовавшие заступами и лопатами, сбрасывая в ямы тяжелые комья земли, сейчас, на расстоянии нескольких метров, показались Хольту не похожими на людей. Он с ужасом разглядывал их кажущиеся огромными черепа, их впалые пергаментные щеки, такие же серые, как одежда, болтавшаяся на костлявых, иссохших телах. Не подумав, что делает, Хольт протянул ближайшему пленному свою дымящуюся сигарету, и тот, осторожно оглядевшись и обратив на Хольта вопрошающий темный взгляд, глубоко затянулся и передал ее дальше по рукам.
У Хольта болезненно сжалось сердце. «Жалость обличает малодушие», — сказал он себе и все же достал из кармана початую коробку. Он хотел бросить ее пленным, но одумался и, подойдя ближе, сунул ее в первую попавшуюся корявую руку. Но пока он стоял против пленного, он, к ужасу своему, увидел: то нечеловеческое, что поразило его в этих жалких тенях, есть не что иное, как последняя степень истощения. Растерявшись, он протянул пленному и спичечную коробку, но тот, с трудом, словно каждый звук причинял ему боль, пробормотал: «Хлеба!»
Хольт бросился в барак и рывком распахнул дверцу своего шкафчика. Их морят голодом! — гвоздило у него в мозгу. В отделении для провизии было много всякой снеди. Уже несколько недель в дни тяжелых боев им выдавали кекс и леденцы, и все это накапливалось в шкафчиках. Он рассовал по карманам все свои запасы и накинул шинель: выносить съестное из барака строго воспрещалось. Но ведь то, что он собирается сделать, — мелькнула мысль, — запрещено и подлежит суровому наказанию. Минуту он помедлил в нерешительности. Но потом спрятал хлеб под шинель, говоря себе: пусть меня накажут, пусть это недочеловеки, я и собаку накормлю, если увижу, что она голодна! Тут он вспомнил, что там не один голодный, а человек десять-двенадцать. Он открыл и шкафчик Гомулки, зная, что Зепп не стал бы возражать. Полкруга копченой колбасы, краюха хлеба, кубик искусственного меда, пригоршня печенья… Все это он собрал в охапку. Потом увидел полбутылки водки. Зепп берег ее ко дню своего рождения. Водку он сунул за пазуху.
Спокойно вышел он из барака с твердым решением не попасться. Осторожно огляделся. Кроме работающих военнопленных, никого не было видно. Часовой куда-то скрылся. Окна большой комнаты, где шел урок, глядели на противоположную сторону,
Хольт бегом бросился в поле. Пленные расхватали хлеб и спрятали его на себе. Они продолжали работать и только один за другим крадучись спускались в воронку и там прикладывались к бутылке. Хольт поспешил назад и с сильно бьющимся сердцем кинулся на койку. Он даже попытался заснуть.
Позднее он встретился в коридоре с Гомулкой и позвал его во двор. Слушая торопливый рассказ Хольта, Гомулка невольно оглядывался по сторонам. Потом сказал:
— Ладно, я, конечно, за…
— Да, но правильно ли я поступил? Ведь это же наши враги?
— Начали-то не они! — возразил Гомулка.
Вольцов сидел на табурете и кинжалом срезал себе ногти на ногах. Феттер и Рутшер присели на своих койках. На этот раз они с интересом прислушивались к тому, о чем с пафосом толковал им Цише.
— Посмотрите на них как следует, — говорил Цише, когда к компании присоединились Хольт и Гомулка. — Это поучительное зрелище! Вы сразу же увидите, что перед вами расово неполноценные существа. Более наглядного доказательства и быть не может!
— Это кто же, русские? — спросил Гомулка.
— Конечно, русские. Достаточно на них поглядеть…
— Но ведь русские те же славяне, а это, как известно, арийцы, — снова прервал Гомулка его ораторские излияния.
— То есть как это арийцы? — озадаченно спросил Цише.
— Ну конечно, арийцы, — пожал плечами Гомулка. — И тебе это должно быть известно.
— Нет, позволь, позволь, — возразил Цише, стараясь привести в порядок свои мысли. — Ведь и среди арийских рас, если на то пошло, большущая разница. Ведь их же нельзя и сравнивать, не правда ли? В России — это уже установлено — только германцы вносили элементы организации, славяне тут ни при чем. Среди арийских рас германцы неизмеримо выше всех, это наиболее чистые представители нордической расы.-
Только теперь Хольт заметил, как под наскоком Гомулки Цише путается в собственных доводах.
— Ты и сам бы должен это знать, — продолжал Цише злобно, — но когда у человека чисто славянская фамилия, он поневоле вечно ноет и брюзжит.
Занятый своими ногами, Вольцов до сих пор безучастно слушал их препирательства. Но тут он поднял голову.
— Это еще что за выдумки? Ты что же, воображаешь, что ты единственный здесь настоящий национал-социалист?
— Твоя фамилия, Цише, тоже не очень-то арийская, — — поддал жару Хольт.
Феттер загоготал. Цише побагровел и решительно затряс головой.
