— Зайдем!
Я вошел за Трушиным, за мной автоматчики. В фанзе стало тесно. На полу тлел костерок, в его мигающих отблесках мы увидели семью: хозяина, хозяйку, полдюжины китайчат, забившихся в угол. На взрослых была какая-то рвань, китайчата были голые и тощие-тощие. Тяжело пахло дымом, потом, прелью.
Хозяева низко, раболепно кланялись, китайчата зверьками выглядывали из темноты. Переводчик, долго, старательно подбирая слова, говорил, и, пока он говорил, хозяева кланялись все ниже и ниже, доставая пол.
— Это отставить, — сказал Трунит. — Ты им переведи: русские китайцам — друзья, поэтому не надо так кланяться… Пусть сядут!
И свет пусть вздуют! Лампу ли, свечку…
— Ни лампы, пи свечки нету, товарищ гвардии старший лейтенант. Пламя костра — вот и все электричество.
— М-да… Ну, пусть сядут.
— Они говорят, что по могут сидеть в присутствии русских начальников. Японцы никогда не позволяли этого…
— Переведи: пусть забудут про японские порядки. Теперь порядки будут другие, японскому игу конец, они свободные люди.
Выслушав старшину, хозяева подошли к глиняному кану и присели на краешек. Здесь костерок освещал их лучше. Китаец был изможден, сутул, стрижен наголо, виски седые, на ногах — рваные матерчатые тапочки. Такие же тапочки были и на маленьких, изуродованных, как культи, ножках китаянки, — нам известно было, что маленькая, уродливая ножка здесь признак красоты и девочкам еще в детстве забинтовывают йоги, не дают расти; полуседые волосы китаянки были гладки и редки, просвечивал череп, странно было видеть полулысую женщину. Сколько же ей лет? Ответили: ему сорок, ей тридцать пять. А похожи на стариков.
Глиняный пол, глиняный кап, прикрытый соломенными циновками, никакой утвари, кроме глиняных же кувшинов и мисок, вместо трубы в верху фанзы дыра, окошко заклеено рисовой бумагой.
— Извиняются, что печем угостить, — сказал переводчик. — Японцы дочиста обобрали.
— Да они без японцев нищие, — сказал парторг Симопенко. — Советская власть им надобна! Тогда заживут как люди!
— Слушай, Микола, — строго сказал Трушин. — В беседах с местным населением не вздумай устанавливать здесь Советскую власть. Наш принцип — невмешательство во внутренние дела.
Сами разберутся, какую власть выбрать.
— Советскую выберут!
— Надеюсь… Но в беседах надо делать упор на освободительную миссию Красной Армии.
Я увидел, как солдаты потрошат свои вещмешки: достают хлеб, сахар, вручают хозяевам. Те — ладонь к ладони, руки к груди — кланяются, как заведенные. Сержант Спмонеико:
— Нехай пацаны сахар спробуют, небось за всю жизнь пе спробовалп…
— Вот что, — сказал Трушин. — Деревню не соберем, а соседей можно. Переведи, старшина: пускай кликнет соседей сюда…
— Слушаюсь, товарищ гвардии старший лейтенант! — И зевок во всю пасть.
Китайцы — один мужчины — явились тут же, будто стояли за стенкой. Трушин рассадил их на пол, на кап, откашлялся:
— Переводи. Однако не части…
А я с автоматчиками выбрался на волю, посмотреть, что и как.
Японцев в деревне нет, да мало ли что? А если нагрянут с гор?
В темноте шумела чумиза, горбатился вал, окружавший деревню, как тюрьму, по-прежнему брихали собаки. Под сапогами чмокала грязь.
Минут сорок спустя из фанзы вышли Трушин и Симопенко, сопровождаемые галдящими китайцами. Трушин, довольный, скалал:
— Разбудил в них общественный темперамент, вопросами засыпали… Но главное — рады, что японское рабство сброшено…
Китайцы проводили нас до ворот, остались у вала, махая соломенными шляпами и крича:
— Шанго.! Шапго! [Хорошо! Хорошо! (кит.)]
— Ребятки, — сказал Симоненко с важностью, — до расположения два ли!
— Это с чем едят? — спросил Миша Драчев.
— Ли — полкилометра. По-китайски.
— Ишъ ты, по-китайски… Ты, парторг, провожжался часик с китайцами и уже просветился.
— Он таковский, — сказал Кулагин. — Но до чего ж бедно живут в Китае, трудно и представить.
— Представили в натуре, — сказал Свиридов. — При эдакой житухе только революцию делать.
Логачеев подхватил:
— А что, сделают революцию! С нашей помощью!
— Логачеев, — с великой строгостью сказал замполит Трушин, — Что я толковал насчет невмешательства в китайские дела?
— Так мы же между собой, — простодушно сказал Логачеев. — А на международной арене будем дипломатию разводить.
Миша Драчев фыркнул:
— Из тебя, Логач, дипломат, как из меня барышня!
— Из тебя барышня хреновая, а я б дипломатию соблюдал!
Однако ежель бы китайцы попросили о революционной помощи, не отказал бы!
— Уймись, Логачеев, — сказал Трушин. — Это проблемы будущего. В настоящем же — разгромить Кваптупскую армию в сжатые сроки.
— Вы будете смеяться, по это мы понимаем, товарищ замполит…
За разговором незаметно преодолели километр, или два ли, как объяснял Микола Симоненко, и на склоне замаячили контуры танков и автомашин..
Дождевые капли продолжали шлепать, словно срывающиеся с дуба желуди или пули на излете, по дождя так и не было. Я посветил фонариком на часы: полвторого. По монгольскому времени. А тут какое? В ростовской школе, в нашем классе часы были лишь у одной девочки, дочки директора мясокомбината, и она на пальцах показывала всему классу, сколько минут осталось до конца урока, — знать это было жизненно необходимо, если ты не выучил урока, а учитель вот-вот вызовет тебя.
Трушин уже свистел носом. Спи, дружок, да приснятся тебе хорошие сны!
Побудка была на сером рассвете. Ежась от сырости и холода: ночи в горах — ой-е-еи, — мы кое-как ополоснулись из студеного ручейка, а до умывания наполнили фляги, воеифельдшер разрешил, снявши пробу воды. Умываясь, обнаружили друг у друга: физии распухли от комариных укусов. Толя Кулагин разглядывал себя в карманное зеркальце, вздыхал:
— Мордализация! Разнесло, как с похмелья.
Шараф Рахматуллаев тоже гляделся в карманное зеркальце, качал головой и цокал. Да, видик у всех…
Позавтракали рано, до восхода, а с восходом колонна уже втягивалась в горы. Горловина заставляла ужиматься — давно миновало времечко, когда тапки и автомобили шли уступом, теперь только в затылок один другому. Кружили меж отвесных высот и трясин, доверяясь тропам. Они-то выведут. Но куда? Какая из них взберется на перевал Джадын-Даба? Или на прочий-другой, меня бы любой устроил, в конце концов. Да комбрига устроит далеко не любой. Даешь Джадып-Дабу!
По военной пауке полагалось бы идти но азимуту. А идем, куда велит тройка. Кружим, петляем, иногда возвращаемся назад, чертыхаясь нро себя и вслух. Группы разведчиков и саперов на мотоциклах выбирают отряду дорогу, но она совершенно же незнакома, нет-пет да и заведет в тупик — упремся в стометровую скалу, поворачиваем вспять. Не развернешься, и хвост колонны становится головой, и комбриг со свитой пробирается из конца в конец. Дальнюю разведку маршрута ведут легкомоторные самолеты, которых на Западе называли «кукурузниками», а здесь «чумизниками»: летают низко, едва не задевая чумизу. Впрочем, и кукуруза тут есть, хоть и мало. «У-2» неплохо помогают ориентироваться, но не без накладок: иной раз проморгают, о тупике предупредят с опозданием. В таких случаях в отряде чертыхаются только вслух. Ибо теряют время, темп, силы.
Сегодня мою роту пересадили на «студебеккеры», а вторую — взамен нас — на танки. Пусть-ка покатаются на стальных конях, об бока которых ушиблены наши собственные бока — аж охаешь; да и у начальства под рукой пусть-ка побудут. В «студебеккере», на широких удобных скамьях вдоль бортов, не езда — удовольствие. Сидишь уверенно, за борт не свалишься. Свалиться можно лишь вместе с машиной. В пропасть.
Когда мы уходили к «студебеккерам», лейтенант Макухпп, хлопая длинными изогнутыми ресницами, пропел мне:
Расставаясь, я но стану злиться:
Виноваты в этом ты и я…
Утомленное солппе нежно с морем прощалось,
В этот мае ты призналась,
Что нет любви…
Потом сказал:
— Петя, еще встретимся! Еще покатаешься на моем тапке!
— Надеюсь, — сказал я. — Счастливого пути, Витя!
В «студебеккере» даже клевать носом можно. Что клевать — дрыхнуть патуральпепшим образом. Спиной упрись в борт, плечами — в соседей, йогами — в пол и свисти в обе ноздри, если у тебя нервы крепкие. Автомат только не урони, он на коленях, обмотай руку ремнем — не уронишь. Подбросить во сне на доброй яме либо камне, конечно, может, без маленьких неудобств не бывает. И солдаты спят-дремлют, отдавши свои судьбы в мозолистые, провонявшие бензином руки водителей.
То крутизна, то резкий спуск. Головоломно! Не в редкость: гуссппца или колесо зависают над краем пропасти, и кажется, что танк или автомобиль сорвется. Сердце замирает, когда видишь это. Но вот он уходит из опасной зоны, жмется к скальной стене — и облегченно вздохнешь. Пронесло! Пронеси, господи, и впредь! Не в редкость и остановки. Тогда я приоткрываю дверцу, заглядываю в кузов: как там мои орлы? С орлами порядок: сидят, но скучают, кой-кто благополучно дрыхнет, невзирая ни на что.
