Ознакомительная версия.
При царе подрядчик по постройке церквей, в германскую войну – подпрапорщик и георгиевский кавалер, Рогов в революцию стал «красным», стал «революционером». Этот «красный революционер» грабил, сжигал церкви, огнем и мечом стирал с лица земли целые села, опустошал города.
Казнимых Рогов всегда мучил – отрубал у живых руки, ноги, отрезал половые органы, жег живьем. Любопытная деталь: горючим материалом для костров почти всегда служили дела местных архивов (в огне погиб ценнейший Кузнецкий архив).
Но, несмотря на всю прямолинейную примитивность «классового подхода к людям, в голове у этого «революционера» царила невообразимая путаница. Так, он не сжег, не тронул ни одной церкви, построенной им самим. При соединении с регулярными войсками он начал истреблять наших командиров и комиссаров. Мотивы, конечно, были самые простые: комиссар, значит, начальник, значит, насильственник – руби. Его спрашивали о Ленине и Троцком. Рогов самонадеянно заявлял, что и Ленина поправит и Троцкого поправит. Потом он Ленину и Троцкому и всем «жидам» объявил войну. В этой войне он был побежден и трусливо кончил самоубийством, штаб его был захвачен и уничтожен одной из дивизий Красной Армии».
В очерке есть и другие потрясающие факты зверств «красного бандита» Рогова и роговцев. Тут и распилка живьем двух колчаковских милиционеров (пилу и документ о факте такого рода казни Зазубрин раздобыл в Кузнецке для Новониколаевского музея), тут и посещение писателем Кузнецкого собора: «Мне кажется, что я иду по запекшейся крови. Сюда в 19-м роговцы согнали “буржуев, попов и прочих паразитов” и здесь “казнили” их четвертованием, жгли. Здесь, в алтаре, на престоле, была разложена и изнасилована толстая купчиха Акулова. Изнасиловав Акулову, роговцы воткнули ей в живот зажженную рублевую свечку.
Потом собор, заваленный трупами убитых и недобитых купцов и попов, зажгли. От собора остались стены. Колокола свалились с колокольни, расплавились, покололись, как яичная скорлупа». Характерна и следующая зазубринская зарисовка: приехавшие на базар крестьяне крестятся на уцелевшую на стене церкви икону богоматери, а потом заходят в церковь… справить естественную нужду.
Зазубрин смотрел на подобные действия Рогова и других крестьянских вожаков как на неизбежные эксцессы, не подрывавшие твердой веры в светлое коммунистическое будущее. Очерк о Кузнецке писатель закончил на оптимистической ноте: «Город Кузнецк стоит на золоте, угле и железе… город этот станет центром богатейшего края… городу этому суждено расцвесть». Вероятно, не без влияния зазубринского очерка Маяковский пришел к образу Кузнецка – «города-сада». Платонов же в своей антиутопии «Чевенгур» был настроен гораздо более пессимистически. Буржуев и «полубуржуев» в Чевенгуре, где в результате для коммунизма остается лишь одиннадцать жителей, Чепурный уничтожает точно так же, как у Зазубрина Рогов – население Кузнецка, а в храме поселяет ревком, причем уничтожение буржуазии уподобляется второму пришествию. Как и роговская, чевенгурская коммуна гибнет в столкновении с регулярной кавалерийской частью, только белой, а не красной.
Рисуя в романе чевенгурскую коммуну, Платонов сознавал, что утопические построения совсем недалеко отстоят от российской действительности периода гражданской войны. Его мысли созвучны мыслям, высказанным русским философом Н.А. Бердяевым в книге «Новое средневековье», вышедшей в Берлине в 1924 году. Бердяев считал, что большевистская утопия стала у власти потому, что оказалась наиболее реалистической программой в российских условиях: «Большевиков считали у нас утопистами, далекими от реальных жизненных процессов, реалистами же считали кадетов. Опыт жизни научает обратному. Утопистами и фантазерами были кадеты. Они мечтали о каком-то правовом строе в России, о правах и свободах человека и гражданина в русских условиях. Бессмысленные мечтания, неправдоподобные утопии! Большевики оказались настоящими реалистами, они осуществляли наиболее возможное, действовали в направлении наименьшего сопротивления, они были минималистами, а не максималистами. Они наиболее приспособлялись к интересам масс, к русским традициям властвования. Утопии осуществимы, они осуществимее того, что представлялось «реальной политикой» и что было лишь рационалистическим расчетом кабинетных людей. Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу». Как и Рогов у Зазубрина, Чепурный у Платонова готов «поправить» Маркса, Ленина или Троцкого, хотя их сочинений никогда в жизни не читал. Бердяев писал: «Русский человек, даже если грех корыстолюбия и стяжательства овладел его природой, не считает своей собственности священной, не имеет идеологического оправдания своего обладания материальными благами жизни, и в глубине души думает, что лучше уйти в монастырь или сделаться странником». Оттого-то так много в платоновском Чевенгуре странников.
Автор «Нового средневековья» полагал также, что «большевизм нельзя ликвидировать хорошей организацией кавалерийских дивизий. Кавалерийские дивизии сами по себе могут лишь усилить хаос и разложение». Кажется, что и Зазубрин и Платонов в этом пункте Бердяева опровергают: красная кавалерия уничтожает отряд Рогова, белая – Чевенгурскую коммуну. Но у Платонова остается и надежда, связанная с судьбой братьев Двановых, уцелевших после боя. Саша на Пролетарской Силе скрывается на дне озера, подобно фольклорным героям, русскому Святогору или германскому Фридриху Барбароссе, чтобы в недрах земли ждать часа, когда он вновь будет призван своим народом. Прошка же из озабоченного материальным преуспеянием начетчика-коммуниста превращается в финале в бескорыстного искателя своего пропавшего брата, в чем можно усмотреть и род раскаяния в прежнем корыстолюбии. Это созвучно и мысли Бердяева, поведавшего, как «лучший из русских старцев накануне моей высылки из России рассказал мне, как к нему ходили каяться коммунисты и красноармейцы, и говорил, что надеется не на Деникина и Врангеля, а на действие духа Божьего в самом грешном русском народе. Быть может, на это надеялся и Андрей Платонов.
Как же дальше сложилась судьба Зазубрина? 2 декабря 1930 года его покровитель Горький писал о нем Сталину: «Теперь, когда Сырцов, Курс и Ко (лидеры сибирских большевиков, обвиненные к тому времени в оппозиции Сталину. – Б. С. ) обнаружили истинную свою сущность, следовало бы восстановить в партии Зазубрина, ведь это они травили его, они же испортили хороший журнал “Сибирские огни”, высадив из него талантливых людей. Зазубрин – очень талантливый человек. И – честный».
Но в партии Зазубрина так и не восстановили. После того, как в 1928 году его сняли с поста редактора журнала «Сибирские огни» и исключили из партии, припомнив прежнее провокаторство. Горький пригласил Зазубрина в Москву, где тот работал в редакции журнала «Колхозник», написал бездарный роман о коллективизации «Горы и люди». Хорошо там описана только медвежья охота – писатель был страстный охотник.
Зазубрин был одним из участников встречи советских писателей-коммунистов с членами правительства, состоявшейся 26 октября 1932 г. в Москве на квартире Горького. На встрече присутствовал Сталин. Как вспоминал критик Корнелий Зелинский, Зазубрин выступил против цензуры, которая мешает правдиво изображать Генерального секретаря. Владимир Яковлевич, находясь в изрядном подпитьи (спиртное на встрече лилось рекой), заявил: «Вот, например, один мой товарищ захотел описать Сталина. Что же заметил в Сталине мой товарищ, произведение которого не пропустила цензура? Он заметил прежде всего простоту речи и поведения, рябину на лице. Словом, ничего величественного и никакого рефлекса на величие. Когда академик Иван Павлов в Риме на конгрессе сидел рядом с Муссолини, 2) он заметил о его подбородке: “Вот условный рефлекс на величие”». Затем пошло сравнение Сталина с Муссолини и предостережения тем, кто хочет рисовать Сталина, как и других членов Политбюро, «как членов царской фамилии, с поднятыми плечами…» Сталина сравнение с Муссолини явно покоробило, он насупился и затаил злобу. Месть последовала через пять лет. После смерти Горького Зазубрин лишился своего единственного покровителя. 28 июня 1937 года Владимира Яковлевича арестовали. Обвинение было стандартным: «участие в антисоветской троцкистской организации». Что характерно: в момент ареста Зазубрин нигде не работал, был только членам Союза советских писателей и проживал в Москве, на Сивцевом Вражке. Однако судьбу простого советского писателя решал сам Сталин. 31 августа 1937 года ему и другим членам Политбюро поступил из НКВД на визирование очередной список арестованных «врагов народа» с предлагаемой мерой наказания, которую должна была утвердить приговором Военная коллегия Верховного суда. «1 категория» означала расстрел, «2 категория» – 8 или 10 лет тюрьмы или лагерей. Зазубрину чекисты предлагали 2-ю категорию, т. е. жизнь. Однако Сталин решил иначе. 27 сентября 1937 года Военная коллегия приговорила Зазубрина к расстрелу. На следующий день писателя расстреляли. Его реабилитировали 4 августа 1956 года.
Ознакомительная версия.
